Игорь Волознев - Метагалактика 1995 № 1

— «Нашлась», — мелькнуло у меня в сознании, и я обратился к Мише:

— Давайте спойте чего-нибудь веселое. А то грустим, как будто не в гостях.

Хорошо помню, что Миша пододвинулся к ней еще ближе, потому что увидел на подоконнике какие-то ноты. Он потянулся за ними, оказавшись возле самого ее лица, и в тот же миг щеки ее загорелись, налились смущением. И вдруг, глядя мне прямо в глаза, она произнесла четко, с нажимом:

— А вы меня не жалейте. И не смотрите, что я такая подбитая, пропащая, неживая. Я не люблю это, не надо, и запомните — у меня муж был летчик-испытатель… — Она схохотнула. Миша уставился в ноты. Потом с восхищением сказал:

— А у вас со вкусом все в порядке. Эту композицию мы играли на первом курсе. Но откуда она у вас?

— Осталась от городской жизни. Я тогда увлекалась гитарой. Ходила в студию при дворце. Да и как не ходить — скучно было, море уже надоело, тосковала по зиме, по нашему снегу, а у мужа были все время полеты. Он, знаете, даже не успевал дома обедать.

— Обедать? — переспросил Миша.

— Ну конечно. Выручал шоколад. Им в части все время давали шоколад. Прямо килограммами! — Она нервно захохотала. Кожа на щеках вдруг стала пергаментная, как у курильщицы, — и она выдернула у Миши нотные листочки.

— Это грехи моей молодости. Зачем вам?

И когда она вырывала эти листочки, я заметил, что и пальцы у нее желтенькие, обкуренные, и тут я ляпнул:

— Вы курите? Сейчас это модно. Многие женщины курят…

По лицу у нее промелькнула тень, как будто порхнула бабочка, и она переспросила, смешно вытягивая слоги:

— Же-ен-щи-ины?..

— Ну да. Курят даже десятиклассницы.

— А я десятиклассница и есть. Мне всего двадцать пять. — Она помрачнела. Несколько тяжелых и скорбных складочек пролегли на лбу. Каждая из этих складочек могла бы принадлежать старухе. — Не ожидали? Вот видите, какая я стала. Это все после смерти Андрея. Да, это он меня так укатал. Вас не коробит это слово «укатал»?.. Аха-а, угадала! А есть еще такое выражение — «без разницы», ненавижу его, а вы? — Она в упор посмотрела на Мишу. Тот усмехнулся:

— Я как-то не задумывался.

— Так вот, мне без разницы, что вы обо мне сейчас накрутили. Тем более что вы пришли пожалеть меня.

— Нет, не жалеть, а петь песни! — засмеялся Миша и тронул струны:

Он допел романс до конца. Вера стала часто-часто моргать, и в глазах у нее вдруг означились слезы.

— Все-таки хорошо, что вы здесь. Все хорошо, хорошо… И вокруг хорошо. Если бы моя воля, я после смерти завещала бы сжечь себя, а пепел развеять вон с того холма. Вы видите его, вон там, за огородами. Вы видите, сколько там растет ромашек! — Она показала рукой в окно. — Какие они белые, снежные. Я хочу слиться с цветочной пыльцой. Вон мама моя меня не понимает. — После этих слов Катерина сразу повесила голову, и мне стало ее нестерпимо жаль. Но Вера продолжала:

— А вы любите смотреть на звезды?.. Вы верите, что там что-то есть? — Она взглянула на меня, и я должен был отвечать.

— Верю, конечно. Наверное, там тоже есть жизнь или что-то подобное. Что — я не знаю. Но все равно верю…

— И я верю. — У нее загорелись глаза. — Я даже представляю этих людей, я вижу. А вы не улыбайтесь — я их видела уже, да-да…

— Нам об этом говорили, — сказал я тихим голосом и улыбнулся.

— Опять смеетесь. А над кем вы смеетесь — я так несчастна. Ой, простите, я не буду об этом. Но только обидно же! Вы понимаете, мне правда очень обидно, что теперь все заняты политикой, разговорами, часами сидят у телевизоров, а что толку? Говорят везде про человека, а камне все равно никто не приходит. Только Кустик меня не покидает. Да еще мама. Но я ее часто обижаю… — Вера замолчала, и Катерина начала всхлипывать, и сердце мое снова остановилось. А Вера продолжала:

— И простите нас за бедность. Это я виновата. Все деньги забирают лекарства. Вы меня понимаете, Владимир Иванович. Я слышала, что вы хороший человек. Но вот хороший вы, добрый, а почему разглядываете так наши углы? Мне стыдно… И простите, что я грублю, обижаю…

— Не надо, — сказал я сдавленным голосом, — я все понимаю…

— Ну вот, понимаете, а моей сестренке нужны туфли, а денег нет. Сестренка очень красивая, а носит мои старые платья. У меня осталось несколько. Правда, правда… От той нашей жизни. И они как воспоминания, как память. А одно есть мое самое любимое, дорогое. Оно такого нежного цвета с голубыми цветочками на рукавах и такое коротенькое, выше колен. У меня были, знаете, чудесные ноги… — Она перестала говорить, и раздался внезапный плач. Ее плач. Как это странно… Только что говорила и улыбалась — и вот уже плачет. Мы все молчали, но сквозь плач опять прорезался голос: