Михаил Корчмарев - Третье поколение

— М-м-м, — Профессор стискивал ладонями виски.

— Схожу, пожалуй, к ней, — Маргарита достала из тайника остатки вчерашней колбасы, отрезала половину. — Угощу. Ей поговорить надо…

Через несколько минут она вернулась. С колбасой, которую положила на место.

— Не взяла, что ли? — спросил Фауст.

— Она там висит на проводе. Такая красивая и такая страшная. Язык вывалился — черный-черный.

— Ну почему?.. Почему именно вчера он надумал воевать? — выкрикнул Профессор. — Абсурд какой… Господи, дай нам силы не возыметь надежды!.. Ты хоть сняла ее?

— Зачем? Дождь пойдет и смоет.

Пришла Гермина. Склонилась над огнем. Поворошила угли.

— Герм говорит, — начала она, — ночью все крысы ушли на ют, к реке. Он тоже ощущал тревогу и после слышал гул. Утром он ходил туда: Западного квартала больше нет. Мы вместе потом туда ходили: большая-большая дырка в земле, а домов нет. Герм считает, там когда-то добывали руду или что-то, а земля не выдержала и провалилась. А мне кажется, это наказание жителям квартала. Они все сейчас в аду.

Профессор, до того сидевший безучастно, при последних словах Гермины вскинулся.

— В аду? Откуда ты знаешь про ад?

— Приходил тут один, называл себя по-чудному. Рассказывал о боге едином, утверждал, что скоро наступит тысячелетнее царство господне и кончится хаос. Правительство ругает на все корки, клянет войну и всех подряд обвиняет в потере человеческого облика. Как же он называет себя?..

— Сыном бога?

— Нет…

— Мессией… Христом… Словом…

— Н-нет…

— Ну как тогда?

— Не помню. Он такой большой, на голову выше вот его, — Гермина кивнула на Фауста, — голос у него — внутри все в комок сжимается, вовсе и не бывает таких голосов. А слова из него текут-текут, свиваются, и не вырваться. Только не все понятно. Рассказывал, будто тридцать лет провел в пустыне, только ему многие не верят. Откуда узнал, что тридцать, если зиму от лета не отличить и новый год объявлять некому? Да и где пустыню нашел, когда вся Земля давным-давно стала одним городом? Или была такой сначала? Это всем известно, да он говорит еще, скоро придет сын человечий и укажет всем дорогу на небо. Странный он, огромный, как бы даже и не человек.

Профессор смотрел на Гермину во все глаза. Он был взволнован и дышал тяжело.

— Где он живет? Где он? Куда пошел?

— Хм-м, — Гермина пожала плечами. — Болтали, будто он явился из Западного квартала. Он ушел оттуда, и квартал провалился сквозь землю. Да он сегодня будет проповедовать, да — про-по-ве-до-вать, — девушка с гордостью осмотрела собравшихся: вот какое слово, — в пять часов. Я и заскочила узнать, сколько сейчас. Герм тоже хочет послушать и посмотреть, охоты не будет, раз крысы ушли. Вспомнила, как его зовут — Ивонна!

Они опоздали. На набережной уже толпился народ — много больше того, что ожидал увидеть Фауст, — часть зевак расположилась на каменных и бетонных плитах, точно в цирке. Проповедник, стоя на небольшом обломке парапета, по пояс возвышался над остальными. Стискивая в левой руке посох, он яростно жестикулировал правой, низвергая на слушателей поток гневных слов, обличений, обвинений. Голос его легко покрывал робкий шепот толпы и плеск воды в обрушенных взрывом фермах моста. Лицо проповедника было страшно и красиво, и Фауст сделал для себя еще одно крохотное открытие: красота может быть разрушительной, а внушающее страх — красивым.

— И примите страдание и очиститесь чрез него, как Иов, о ком рассказывал я вам вчера. Ибо послано сие свыше, испытать вашу веру и неверие, — гремел голос. — Но близок уже день, на коем отделяет семена от плевел, праведников от грешников, и воздастся каждому по делам его. Верьте и ждите. Скоро придет к вам сын человечий, сын господа Бога моего. И принесет миру Свет. И укажет дорогу из этой юдоли слез и смерти.

Проповедник вдруг замолчал, легко спрыгнул с импровизированной трибуны, двинулся вперед. Подойдя к Фаусту, положил ему руку на плечо, заглянул пытливо в его глаза.

— Истинно говорю, — пророкотал он, — вот на ком лежит печать…

И он снова впился своими глазами в глаза Фауста.

Пронзительный взгляд этого высокого сильного старика обжег его, Фаусту показалось, что земля качнулась под его ногами и поплыла. И еще показалось, что под этим взглядом рождается в нем что-то новое, выпрастывается мучительно из жесткой скорлупы, покрывавшей его долгие годы.

— Сними одежды и войди в воды реки. Омойся. Пусть воды унесут твои грехи прочь. И выйдешь чист телом и духом. И сердце свое отверзнешь несчастным и униженным. И муку примешь, и смерть раннюю, и будешь хулим, станешь свят…