Павел Амнуэль - Имя твоё...

– Так или нет? – переспросил Бородулин.

«Ну, так, так!» – подумал я, следователь кивнул, вписал ответ в протокол, не будучи уверен, что понял меня правильно. Но глаз не поднял и задал следующий вопрос:

– Вы достали нож из кармана, когда говорили с Алиной Грибовой?

«Нет», – твердо сказал я, и следователь вздрогнул. Должно быть, он все-таки краем сознания воспринимал мое душевное состояние, мои «да» или «нет» выглядели в его восприятии, как вспышки зеленого и красного света.

– Нет… – повторил он и поставил закорючку в протоколе. – Тогда каким образом оружие оказалось… Нет, сформулирую иначе… Достала ли Алина Грибова сама нож из вашего кармана?

«Нет», – сказал я, потому что так и было. Немногое осталось у меня в памяти от того утра. Того утра… Я даже не мог вспомнить, было ли то утро сегодня, вчера или много дней назад. Или – сейчас даже такая мысль не казалась мне совсем уж идиотской – ничего еще не случилось, потому я и не мог вспомнить, каким образом нож, лежавший у меня в кармане, кольнул меня в сердце. Стало очень больно. Ужасно. Непредставимо. И еще какое-то слово пришло мне в тот момент в голову. Пришло, застряло и оставалось, пока я не умер. Этот момент я помнил хорошо – я умер, и кончилась боль. Я читал как-то, что раненные солдаты кричат своим товарищам: «Пристрели меня!» или «Добей!», потому что нет сил мучиться, и смерть выглядит избавлением. А еще, говорят, раковые больные, мучительно страдающие от невыносимой боли, тоже жаждут смерти, а эти сволочи-врачи думают только о себе, о собственной шкуре, как бы чего не сказали…

Хорошо, что моя боль продолжалась недолго. А потом я видел себя сверху – тело как тело, неужели мое? И было так хорошо… Господи, мне никогда не было так хорошо и светло при жизни – я понимал, что жизнь моя закончилась, видел, как Алина опустилась на колени перед моим телом и билась в истерике, она, наверное, думала, что я ей никогда не прощу… А я не мог ей сказать, что она поступила правильно, даже если она на самом деле вообще никак не поступила.

Я видел, как моя радость обрастала туманом, как обрастал туманом весь мир, в котором я жил, я знал, что ухожу, и дорога длинна, и я готов был идти по этой дороге, потому что она вела к свету, я уже видел этот свет, далекий, как звезда, как мечта, как горизонт. Все эти сравнения были правильны, и еще многие другие, а потом…

Потом я встал с мраморного стола, стол был холодным, я сам был холодным, но что хуже всего – я был лишь мелкой, ненужной и пустой частью самого себя. Если они называют это жизнью, то значит, никто из них ничего в жизни не понимает. Да и как они могут это понять? Чтобы понять, как красива картина Шишкина, нужно отойти от нее на расстояние хотя бы нескольких метров, так меня учила мама, она преподавала рисование в школе, и она была права. Чтобы понять жизнь, нужно отойти от нее. Живя – не понять. И чтобы понять, что жизнь не понять изнутри, нужно умереть. Вот так.

Зачем меня вернули в этот мир? Даже не меня, мою оболочку?

– Так я не понял, – пробубнил Бородулин, – достала ли Алина Грибова сама нож из вашего кармана?

«Нет», – повторил я, но следователь опять не расслышал ответа. Поднимать взгляд он, тем не менее, не собирался. Его проблемы.

Я встал и обошел стол кругом, чтобы посмотреть, правильно ли записаны мои ответы. Собственно, мне было все равно, ради удовлетворения любопытства я и пальцем не пошевелил бы, но разве я сейчас поступал так, как хотел?

Бородулин водил ручкой по бумаге и не сразу обратил внимание на то, что меня нет на месте. Вздрогнув, он повел головой и только тогда обнаружил, что я стою у него за спиной и смотрю на его каракули. Ручка полетела в один конец стола, протокол – в другую, правая рука Бородулина потянулась к верхнему ящику и даже успела наполовину его раскрыть, так что стала видна рукоять пистолета. Он действительно собирался в меня выстрелить? Разве он не понимал…

Конечно, не понимал, да и как он мог понять, что я – вовсе не тело, которое переминалось с ноги на ногу, выполняя простые мышечные приказы, ибо других, более сложных, выполнять было не в состоянии?

– Садитесь на место… – прохрипел следователь, хватаясь за оружие, но моя рука оказалась проворнее. Кисть Бородулина повисла, как плеть, а пистолет лег в мою руку очень удобно, будто редкий камень – в ячейку, приготовленную для него в выставочной витрине.

– Сади… – хрипел Бородулин, нашаривая под столешницей кнопку вызова охраны. Руки у него дрожали, и, даже нащупав кнопку, он не смог ее нажать.