Марина и Сергей Дяченко: «Если», 2000 № 07

Осталась неделя.

В черных стрелках, ползущих по старинному циферблату, было что-то тараканье.

Минуты падали с цоканьем, как медяки в копилку, каждая минута отдаляла от мужа — пока не в пространстве, пока только во времени.

Алонсо спал. Она лежала, закусив край подушки, и молча проклинала его.

«Если бы ты любил меня, — говорила она, — ты не бросал бы меня одну. Но ты любишь Дульсинею, а я — заготовка для ее светлого образа. Я болванка; я не человек даже, я сырье, из которого скоро сделают Дульсинею. Ты будешь любить ее, вымышленную, на расстоянии; я останусь здесь почти без надежды снова тебя увидеть. А потом мне пришлют телеграмму: забирайте, мол, труп вашего рыцаря… Заберите его из канавы, где он умер… такую телеграмму прислали твоей матери. Да, твой отец умер в канаве… Кто я для тебя, Алонсо?! Только чужую женщину можно вот так бросать — ради фантома. Ты не можешь простить моей бездетности? Ты не можешь мне простить, что ты последний Дон Кихот?!»

— Никогда не говори мне таких вещей, — сказал он вдруг холодно и внятно. — Даже когда думаешь, что я сплю.

Она молчала, крепче закусив зубами край подушки.

— Альдонса, — сказал он мягче. — Я вернусь.

Санчо оглядывался, разинув рот; впервые в жизни он переступил порог столь впечатляющего, столь странного строения. Старый дом Кихано походил на оставленный обитателями муравейник: ходы-переходы, полости и проемы, чуть не узлом завязанные винтовые ступеньки — и широкие лестницы с массивными перилами, гобелены на стенах, портреты в темных золоченых рамах.

Гнездо семейства Дон Кихотов.

Санчо оглядывался, разинув рот, а служанка, хорошенькая девчонка с ямочками на щеках, неприкрыто любовалась его замешательством.

Здесь был какой-то особенно плотный воздух. Здесь пахло временем; чудовищами громоздились книжные шкафы, тяжелыми складками нависали портьеры, на большом гобелене выткан был портрет Рыцаря Печального Образа, каким его представлял себе и Санчо: узколицый, крайне удрученный господин…

— Любезный Санчо, вы мешочек бы поставили… Какое-такое золото у вас в мешочке, или боитесь, что сопрут?

— А-а-а, — он небрежно тряхнул немаленькой «торбой», — харчишки здесь, любезная Фелиса. — Овощи, сальдо, всяко разно. Ты не хватай, оно тяжелое, арроба веса наберется.

Деревянная лестница уходила в полутьму. Тусклый свет из подернутого бархатом окна падал на развешанное на стене оружие, на темные латы, на пыльные лопасти вентилятора — чужака и пришельца среди прочих вещей; светлыми пятнами маячили лица на парадных портретах.

— Вот они все, сеньоры Кихано, — буднично сообщила Фелиса. — Все Дон Кихоты, смотрите-ка.

Портретов было много, они обретались на стенах, в простенках, на потолке. Санчо вертел головой так, что у него заболела шея. Все благородные идальго были закованы в латы, у каждого на кончике подбородка топорщилась бороденка, каждый смотрел на Санчо с выражением благородной печали — на этом сходство и заканчивалось. Среди сеньоров Кихано были толстые и поджарые, круглолицые и с лицом, как иголка, брюнеты и шатены, и даже, кажется, один рыжий.

— Фелиса, а рынок тут у вас хороший? Со своего хозяйства живете или как? Кто на кухне заправляет?

— Я, — Фелиса выпятила и без того крутую грудь. Санчо едва удержался, чтобы тут же не цапнуть служанкино достояние руками. Фелиса вся была, как красное яблоко на не оборвавшемся еще черенке, самое привлекательное яблоко на ветке, созревшее, но не надкушенное, не знавшее червоточин и ударов града, и потому самоуверенное. Санчо тайком вздохнул: эх, задержаться бы здесь подольше, не спешить бы на большую дорогу, где грязь под сапогами и жесткое седло под задом, где холод, ветер, опасности, где хлеб черств, а служанки костлявы…

— Ты? — спросил он, недоверчиво разглядывая Фелисины перси. — Ты за кухарку?

Фелиса насупилась:

— А что?

— Ну так я тебя научу настоящую олью варить, — пообещал Санчо.

— А то знаю вас, девчонок, такого настряпаете, хоть собаке вылей…

— Я сама кого хочешь научу! — обиделась Фелиса.