Михаил Пухов: Корабль Роботов. Ветви Большого Дома. Солнечный Ветер

Признаться, только после этих его слов я понял, что действительно трясу его за плечо.

— Ты что сейчас видел во сне? — спросил я. Андрей поджал пухлые губы, поморгал.

— Да п — ничего ос — собенного, — заикаясь, пробормотал он. — Т — так, ерунду всякую. — Он сладко потянулся, зев — пул с какими — то волчьими призвуками. — А что, я орал?..

— Нереальное, фантастическое?! — взревел я.

— Ошалел? — грубовато спросил Андрей. — Какое там, к черту, нереальное — п — п—первый раз — звод с Люськой вспомнил!.. А з — зачем тебе мои с — сны? — спросил он, переворачиваясь со спины на бок. И, устроившись на локте, уставил на меня свои ехидные глаза: — Г — гадалкой решил под — дработать?..

— Да так, — отмахнулся я, и тут же спохватился: чужие тяжбы всегда вызывали у Андрея сочувствие и понимание, и он начинал делиться своими. И я тогда добавил, несколько даже поспешно: — Машину решил погонять в режиме вывода информации, и хотел заложить в нее какую — нибудь нереальную ситуацию. А что может быть нереальнее сна?..

Андрея не насторожила моя поспешность. А к вопросам использования машины он относился очень и очень прохладно, считая свою работу с ней законченной. Если заказчик принимает машину такой, какая она есть, отговаривался он, значит, она и такая его устраивает. Он отнесся к моему решению с прохладцей, я бы даже сказал, с попустительством.

— Делать т — т—тебе нечего, — сказал он. — Ложился бы лучше спать: и тебе п — полезнее, и машине. — И он завозился на поролоне, устраиваясь поудобнее.

А я снова уселся за дисплей.

На экране сейчас порхала огромная зеленая бабочка с толстым брюшком. Вела она себя мирно: не скалила мне физиономий, не пыталась проникнуть ко мне в подкорку, чтобы там взорвать мое Я, рассыпать его по всему мозгу, рассеять по Вселенной. И я вспомнил, что это программисты «заложили» бабочку для забывчивых. Если к машине не обращаются в течение пяти минут, то она рисует на мониторе бабочку. А если и бабочка не привлечет внимания — еще через пяток минут машина отключится сама.

А ларчик просто открывался…

Я успокоился, даже стал равнодушен ко всему. Наверное, это мозг не выдержал стрессового состояния и что — то где — то переключил в себе. Так бывает, когда просыпаешься в самом разгаре жуткого сна. Просыпаешься для того, чтобы понять, что твой бред — это всего лишь сон, и успокоиться этой мыслью.

Бабочка все еще порхала на экране. И несколько странными были ее движения. Она будто звала меня куда — то. Вырастает во весь экран, расправит крылья, словно для объятий, затем медленными, осторожными движениями складывает их. Потом упорхнет в глубину, немного помаячит там зеленой точкой, и уже торопится вернуться. Позовет трепетными крыльями и снова улетает…

Никуда она меня не звала. Не могла она звать. Это программисты «нарисовали» ее так, что она уменьшалась или вырастала в размерах, ведь бабочка — это всего лишь сигнал, сигнал для привлечения внимания. Пять минут прошли — и машина, посигналив напрасно, отключилась.

Все просто.

И сейчас, пытаясь найти объяснение поведения машины, я чувствовал себя неспособным мыслить в иных масштабах. Ведь машину я принижал до навозной мухи, а сейчас — что же, признать, что ей доступны высшие чувства? И не только доступны, но еще и передаваемы другим? Что в машину вселилась душа, черт или леший? Или это домовой, вернее, «институтский», разыгрывает меня?..

Как перейти мне в масштабы необъяснимого? Как подступиться? Единственное, в чем я уверен, что мне не приснился полет в бесконечности, что все это не было сном. А если и было, то чьим угодно, только не моим.

И мне вдруг захотелось спокойно уверовать в машинную душу, а не копаться в ее электронной физиологии.

Как все же трудно вести спор о том, чему нет объяснения.

Так и просидел я весь остаток ночного дежурства перед черным экраном. Думал, как мне вырваться из своих представлений, что выделить для отправного: схоластическую душу или искать начало познания в другой крайности — в жестком механическом расчете? Машина рисует чувства, она вызвала меня на сопереживание, подвела меня к такому ощущению одиночества, что я принял это за свою собственную смерть. Что это, отчаянное одиночество, рвущееся из души машины? Или все дело в том, что машина попросту неисправна? Ну, что — то выгорело в ней, и теперь электроны носятся по ее жилам неприкаянными призраками — вот машина и плачет… Душа или поломка?..

Вот как соприкасаются крайности: одна, в которую я не верю, потому как не вижу в ней действительных плодов ума, и другая, которой я не хочу сейчас верить — слишком уж она разумна. От сердца или от ума понимать машину?