Юрий Никитин - Империя Зла

Кречет покачал головой:

– Черт бы вас побрал! И так уже московские слесарюги ваш суд шариата нахваливают!

У муфтия глаза темные, как спелые маслины, у Кречета светлые, но оба читали в глазах собеседника все недосказанное. Муфтий легонько улыбнулся, сильные мужчины понимают друг друга без слов. Понятна и показная грубость президента, которой тот прикрыл похвалу и даже зависть к полному пренебрежению мусульман к воплям массмедии.

И все-таки по телевидению все чаще показывали трупы, плачущих женщин, осиротевших детей. Кречет мрачнел, министры прошмыгивали под стенами тихие, как чучундры, а Черногоров появлялся с вытянувшимся лицом, серый от недосыпа, с темными мешками под глазами. В нагрудном кармане постоянно верещал сотовый, Черногоров коротко отдавал распоряжения злым лающим голосом, смотрел по сторонам с тоской, и было видно, что сам он здесь, а душа носится по улицам вверенным ему городов и весей, самолично наводит порядок, раздает зуботычины, отбирает оружие у дураков, чересчур прямо понявших свободы...

Когда Краснохарев с неудовольствием заметил, что надо бы поэффективнить работу милиции, поэффективнить, а то чересчур много убитых, Черногоров взорвался:

– Все это брехня!.. По нашим данным убитых и раненых совсем не столько!.. В Москве каждый день убивали по пять-семь человек!.. Это считалось нормой, которую мы брали обязательство неуклонно снижать. На сегодня только в Москве за последнюю неделю продано сто тысяч двести пятьдесят четыре единицы огнестрельного оружия, а число погибших увеличилось только на три человека!.. Это по телевидению показывают так, будто здесь по улицам текут реки крови!

Министры переглядывались, послышались вздохи облегчения, кто-то что-то сказал бодрым голосом, в ответ коротко хохотнули. Краснохарев сказал озадаченно:

– Гм... Конечно, и эти трое погибших... -э-э... у них же были семьи, дети, то да се, преступность надо неуклонно снижать, добиваться ее снижения, потому что государство просто обязано заботиться и охранять, предохранять... Вообще-то три человека – это не цифра. Погибли, ну и хрен с ними. Их еще сто пятьдесят миллионов. Но реки крови... Степан Бандерович, это ваша недоработка!.. Это надо прекратить. Прекратить это надо.

Коломиец, с таким же серым, как у Черногорова, лицом, а мешками под глазами побольше, сказал измученным голосом:

– Как с цепи сорвались!.. По всему телевидению такая мощная кампания!.. И в газетах, журналах. Вы меня простите, но я просто не могу справиться.

Краснохарев подвигал бровями, спросил с астрономической неспешностью:

– Почему?

– Просто не могу, – прошептал Коломиец упавшим голосом.

– Всем трудно, – сказал Краснохарев значительно. – Всей стране, если скажем прямо, не совсем так уж и очень легко. И живем, живем!

Я поморщился:

– Какой ловкий эфемизм «не могу»! Скажите уж честно, не хотите. Почему не хотите, это вопрос другой. Вряд ли захотите ответить... честно.

В помещение повеяло странным холодком недоброжелательства. Министры умолкли, пригибали головы, словно над ними летала огромная хищная птица. Яузов громко крякнул, огляделся. Судя по лицам министров, не только он один недоумевал, что за черная кошка пробежала между мной и министром культуры.

Коломиец проговорил обиженным голосом, полным несправедливой обиды и оскорбленного достоинства:

– Если по поводу того интервью... признаю, неудачного, то я приношу извинения!

Я посоветовал хладнокровно: – В задницу ваши извинения.

Сказбуш сказал непонимающе:

– Но ведь если наш Степан Бандерович извинился...

Я сказал с тоской:

– Ну что за мир, где даже такие древние монстры не помнят, что принесение извинений не освобождает автоматически, так сказать... А я вот не принял этих извинений! Не принял, понимаете? И пошел ваш министр так называемой культуры в задницу вместе со своими извинениями!

На меня посматривали с опаской, но и с неловкостью людей, которые плотно всажены в общество, подогнаны в нем всеми гранями, зубчиками, живут как частички гигантского организма, и моя ссора с Коломийцем словно бы автоматически наступала кому на ногу, кому на ухо, а кому-то прищемила селезенку.

Яузов, по профессии массовик-убийца, сказал укоряюще:

– Что-то вы на людей стали кидаться, Виктор Александрович! Добрее надо быть, добрее!

– Почему? – огрызнулся я. – Церковь велит?

– Да к черту вашу церковь!.. Не быть злопамятным, наверное, и до церкви учили.