Игорь Денисенко - Дом

Голос был приятный, и улыбался незнакомец вполне дружелюбно, держа шляпу перед собой и прикрывая ей грудь, словно извиняясь за вторжение. Только серые выцветшие глаза смотрели серьёзно. И прическа. Прическа не была прилизана, как показалось Клавдии Ивановны в прошлый раз, просто волосы оказались жирные. Фу! Голову надо чаще мыть, недовольно подумала она.

— Извините за мой внешний вид, живу практически на работе. А тут убийство произошло среди бела дня, начальство грозит шею намылить, шестой случай за квартал. Вот хожу по квартирам, жильцов опрашиваю. Может, кто что видел, слышал крики? Соседи ваши говорят, что его избивали долго, столько ран ему нанесли, просто места живого нет.

— Вот уж наговорили вам вздор всякий! — возмутилась Клавдия Ивановна такому вранью, — Его один раз чем-то сверху приложило и всё!

— А кто его приложил? — вкрадчиво спросил незнакомец.

— Да ни кто! Он как стоял, так и распластался, словно сверху что свалилось.

И тут Клавдия Ивановна опомнилась и поняла, что дала показания против своей воли.

— И никого вокруг не было? — поинтересовался сотрудник, — Ни единого человека? Улица пустая была?

— Почему, — вздохнула Клавдия Ивановна, — Были прохожие. Только они все мимо шли.

Близко к нему никто не подходил.

— А потерпевший что делал?

— Ничего не делал. Стоял и на небо смотрел. То ли ждал кого-то, то ли ворон считал.

— Вот и спасибо вам, помогли следствию, — улыбнулся сотрудник, — ну мы вас ещё вызовем для дачи показаний. Поэтому прощаться не будем. Всего хорошего.

— До свидания, — поджав губы, ответила хозяйка. Она как никогда была недовольна собой, чувствуя себя полной дурой, попавшейся на дешевый трюк с соседями. Не мог никто из соседей рассказать такую несуразную глупость. Не мог. Хорошо хоть про Сеню не ляпнула. Она уже было закрыла дверь за вежливым и слащавым милиционером, как тот, остановившись на полпути, вдруг обернулся.

— А причем тут Сеня? — спросил сотрудник и перестал улыбаться, разом утратив все свое обаяние. И только тут пенсионерка запоздало подумала, что удостоверение он ей не показывал. А она и не спросила. Словно холодная щупальца осьминога прошлась по спине.

— Не причем, — прошептала Клавдия Ивановна, пятясь назад под взглядом маленьких, но таких больших водянистых глаз. И чувствуя, что теряет сознание, и ещё что-то большее, чем сама жизнь.

Дверца старого холодильника была распахнута, уже бог знает, сколько времени.

Семен созерцал его содержимое. Съестного осталось не так уж и много. Початая банка соленых огурцов, пачка маргарина, который упорно выдается производителем за сливочное масло. Краковскую колбасу он доел вчера или позавчера и зачем-то оставил от неё попку с веревочкой, что так и закатилась между тремя сырыми яйцами. Осталось так же: засохшая горбушка бородинского, две или три сморщенные морковки в ящике для овощей и картошка с обильными и длинными ростками, отчаянно пытающимися дать всходы. В углу холодильника покоилась забытая литровая банка с квашеной капустой. Семен отстраненно рассматривал, обреченный сварится «в мундире» картофель, и размышлял над странностью бытия.

Вот, кажется, только жизнь начал по-человечески, смирился с несовершенством других, а иногда простой неблагодарностью и подлостью, снисходительно смотрел на все неприятности и суетность жизни, зная, что главное для него это творчество, в котором он бог и создатель, и судья. Вот только начал нащупывать тонкую нить истинного совершенства и приближаться к ней пусть медленно, как улитка, но приближаться.

Он гордился в тайне этой своей находке, сознавая, что прав был Сальвадор Дали в 50лет сказавший: «кажется, я научился рисовать». Не фарс это был, и не показная фраза, хотя показного в жизни Дали было много. К пятидесяти годам Сальвадор действительно ощутил себя мастером. Нельзя же было всерьез воспринимать его вопли о собственном мастерстве и гениальности, когда ему было всего лишь двадцать?

Так неужели Семен обречен, закончить свою жизнь как эта картошка? Так и не дать всходы? Не прорости в будущее своими полотнами? А тихо умереть с голоду в собственном доме на краю вселенной? Бог с ними, с полотнами. Но он так и не достигнет вершины мастерства. И эта мысль его чрезвычайно тяготила и ввергала в уныние. Но он не давал себе унывать, а работал и работал, пока не начинал падать от усталости. Тогда наскоро перекусив, он ложился спать на диванчике в мастерской. И думая перед сном о том, что Бог дал ему шанс, что он не погиб, во время странного катаклизма, а всё ещё может работать. Все ещё непостижимым образом течет вода в кране, горит свет, а значит, есть электричество. Телевизора и радио Семен не держал в доме принципиально, считая время проведенное за телевизором, напрасным. Правда мобильник заткнулся и унылым голосом пояснял, что он вне зоны покрытия. Но это мелочь. Звонков от кого-либо кроме владельца гостиницы, жаждущего обрести свои пейзажи, Семен не ждал. И это даже было, кстати, что тот ему не дозвонится. Пришлось бы объяснять сложившуюся ситуацию. А такую ситуацию, в какую попал Семен можно рассказывать либо психиатру на приеме, либо какому-нибудь отчаянному уфологу. Украли, понимаешь, вместе с домом братья по разуму, и держат, черте знает где. Но все это мелочи. Главное, что он жив. Хорошо ещё было то, что не шагнул он тогда с крыльца в бездну. Не поддался паники. На крыльцо он всё же выскочил. Животный ужас гнал его прочь из дома, сотрясаемого неведомыми силами. Но оказавшись на крыльце, он внезапно понял, что под ним бездна. Ничто. И он остановился на краю бездны, чувствуя, что последующий шаг будет последним. Что он канет в это ничто, растворится в нем без остатка. И последующие два дня после катастрофы он изучал это НИЧТО.