Брайан Олдисс - Сад времени

Буш кружил по близлежащим улочкам; в конце одной из них он обнаружил старый заросший пруд, который никак не мог припомнить. Невидящими глазами он уставился на полузатонувшие старые ботинки, автомобильные шины, пустые банки из-под консервов, но в его мозгу не запечатлевалось все это разнообразие, ибо мысли его блуждали очень далеко отсюда.

Голоса, раздавшиеся где-то поблизости, нарушили ход его раздумий. Они доносились, похоже, из полуразрушенного домика на берегу пруда. Буш не разбирал слов, пока ухо его не уловило имя Болта; тогда он начал прислушиваться.

— …Нам надо очень поспешить, чтобы опередить Болта!

— Да, чем скорее, тем лучше. Лучше сегодня, если удастся наладить связь с подкреплением. Вся задержка была только из-за зеленых, но теперь…

В дальнейшем обрывочном разговоре часто упоминалось и другое имя… То ли Глисон, то ли как-то похоже.

Буш на цыпочках прокрался к развалюхе и заглянул сквозь мутное стекло окошка. В полумраке он разглядел профили двух негров и двух белых; они оживленно спорили. Ледяной страх вдруг стиснул сердце Буша; он почувствовал, что очень не хотел бы быть пойманным этой четверкой. На цыпочках обойдя пруд, он пустился бежать и не останавливался до самого домика с зубоврачебной вывеской. К тому времени он уже не был уверен в том, что все виденное им только что не игра больного, истрепанного воображения. Ну, понятно: смерть матери расстроила его, вот он и галлюцинирует…

Выхватив из зарослей ранец с виски и пожитками, он поспешил в дом.

Джеймс Буш со смаком откупорил бутылку подаренного индийского, налил немного огненной жидкости в стакан миссис Эннивэйл, Бушу и себе и, тяжело уставившись на бутыль из-под нахмуренных бровей, стал внимать рассказу сына. А тот щедрыми красками расписывал новую деятельную жизнь, которую собирался начать. Упоминать о Силверстоне ему строго-настрого запретили, однако он объявил, что отправляется эмиссаром в прошлое, что дни его праздности миновали и что отныне он — человек действия. Вся эта восторженно-возбужденная тирада сопровождалась бурной, слегка раздерганной жестикуляцией.

— О небо, что они с тобой сделали! — наконец воскликнул Буш-старший. — Всего за какой-то месяц так оболванить человека! Сперва обрили твою голову, а потом вышибли из нее всякий разум. Ну и что ты теперь собой представляешь? Ты, ты разглагольствуешь о действии! Твое действие и суета — совершенно одно и то же.

— Ну еще бы! Всегда удобнее сидеть и напиваться до зеленых чертей, чем действовать.

— Правильно! И при случае я так и поступлю. Напьюсь, как пожелаю, и чего пожелаю — только не этой твоей индийской пакости. Ты всегда был неучем, а то припомнил бы сейчас, что сказал по этому поводу Вордсворт.

— К черту твоего Вордсворта!

— Прежде чем он отправится к черту, я все же кое-что тебе скажу! — Джеймс в гневе поднялся, опершись руками о стол; встал и Буш.

Так они и застыли, прожигая друг друга разъяренными взглядами, пока старик взволнованно и торжественно не продекламировал:

Вот. А теперь послушаем, что ты сможешь на это возразить.

— Вздор! Это водсвортовское заблуждение старо как мир! — Буш сердито оттолкнул стол и выбежал из комнаты.

«Я еще покажу, я еще докажу вам всем», — стучало в его хмельной голове. Все происходящее было только ступенькой к новому обретению себя как художника. У Вордсворта должно было хватить здравого смысла перечеркнуть свою строфу и признать: и действие, и бездействие — одинаковые части страдания.

В ближайшие два бездеятельных дня он нашел новый повод для душевных терзаний. Он, Буш, не сопротивлялся течению событий (повторял он снова и снова) не только из соображений собственной выгоды, но и потому, что таким способом обеспечивал безопасность отцу. Правда, если благосклонность правительства будет и дальше выражаться только в бутылках виски, толку от нее будет немного. Более того, он своей внутренней капитуляцией толкал отца на неверную дорожку, оканчивающуюся в топком болоте.

Однажды, когда все уже изрядно поднакачались из второй бутыли «Черного Тушкана», Буш-старший решил включить телевизор. Сначала на экране возник сельский пейзаж, на фоне которого красовалась яркая надпись: «Экстренное сообщение». За кадром гремел военный оркестр.