Николай Орехов: И в этом мире мне жить

Как оказалось, она прекрасно пела и играла на гитаре, и сразу же стали за ней увиваться поэтишки, сатиры и фавны...

Я-то знал, что рано утром, придя к себе в комнату и смыв с ресниц тушь, она утомленно садится на кровать, вытягивает усталые ноги, поглаживает и растирает пальцы на руках, чтобы унять противную дрожь, и пьет таблетки. Старенький домашний халатик с оторванной пуговицей - пластмассовой, с перламутровым блеском, с четырьмя дырочками и торчащим обрывком разлохмаченной белой нитки - распахивается и обнажает гладкую загорелую кожу, а она не обращает на это внимания.

Не для кого!

Я знал все это, конечно, чисто теоретически. Никогда я не бывал в ее комнате, но не раз наблюдал ранее такие вот метаморфозы с другими, и всегда испытывал при этом острую жалость. Никогда уже женщина с облупившимся носом, слезами, стынущими в глазах, и с ногами, заляпанными грязью и искусанными комарьем, не становилась для меня богиней.

В крайнем случае сестренкой.

Именно поэтому мне было страшно к ней подходить.

Если вдуматься, логика ее поведения была довольно проста.

Из родного городка она выросла. Здесь была роскошь общения, и она роскошествовала, славно общаясь. Надоедливые поэтишки? Да что они понимают в море и Моцарте!

Володенька Левинсон и на самом деле был приятен в общении и легок, хотя бы на первый взгляд, а быть одной она не желала... Да и не привыкла, наверное...

Самое же главное, она была растеряна и подавлена, и на первое время ей требовалась привычная опора, окрепнуть ногами...

Вечерами она царствовала и королевствовала, допуская младенцев к подножию трона, а про себя шевелила губами, отмеряя внутренний такт и версифицируя рифму - тайно писала стихи...

Но утрами при тусклой заре выплывает из вод подсознания островами забытого быта вся грязь человеческая, упорно и ненавидяще заталкиваемая туда накануне, подкатывает высоко к горлу тяжесть унылого бытия, и жить не хочется снова.

Не для чего.

Только привычно шевелятся губы...

А потом упрямо и больно щелкаешь себя по носу, одергиваешь халатик, умываешься, смотришь критически в зеркало, расчесываешь волосы... раскашиваешь глаза... разбогиниваешь их выражение... а как, и сама удивляешься, до сих пор самой непонятно...

И вот уже "форс мажор" - неодолимая сила уносит к поэтам, взметает ракетку, возносит голову и крепит длинные бесовские ноги...

Растет, приближаясь, предчувствие, чувство, стихия... Строчку родить - и глядеть удивленно, слегка на локте отстранившись: свое и - чужое!

Но, чтобы матерью стать, нужен еще и отец. Это-то и досадно. Хоть кулачком по столу бей, по листу чистой белой бумаги.

Такая вот логика.

Дальше идет летопись самообмана, обмана, обольщения и самообольщения. Знакомые все материи. Читайте фантастику Достоевского.

И что же нам делать, двум разным цивилизациям, двум пришлым душам и разумам в этом чуждом нам мире, на планете Земля, где мы когда-то родились?

Вот тогда и кончается адаптационный период, и приходит время выполнять программу. Зачем-то же мы пришли на эту планету? Вспоминаются взгляды и сути, заключаются в цепи связи, возникает поле памяти, начинается поиск предчувствия...

Тогда я принялся этот мир создавать.

Известно, как. Методика стара, как мир, проста и очевидна внешне, хотя парадоксальна и сомнительна в сути своей. Боги созидают мир, когда познают его. Как и люди. Познание и есть этот мир, и дверь в него, и ключ к ней, и рука, поворачивающая ключ, и разум, управляющий рукой, и боги, программирующие разум.

Итак, я стал познавать этот мир, чтобы мне было где жить.

Где - досконально, внимательно. Когда - по наитию, разом. В чем-то сомневаясь. Кого-то - жалея и плача по нем. Никогда - ненавидя! Ни блошку-букашку, ни человека единого - тростинку на стылом ветру, с ногтями плоскими и наманикюренными...

Иначе - не получается.

Не получилось и в этот раз.

Сначала все вроде шло по-писаному. Взметались горы и простирались долины на плоской и круглой Земле, как на ладони. Строились храмы, и твари роились в буколике кущ все пуще и гуще, мановению длани покорны. Бряцали кимвалы, и Слово звучало, творения труд завершая.

И это, наверное, было хорошо.

Пришла пора ставить человека в центр мироздания.

И вот тут я почувствовал что-то чужое, забытое мною, далекое, странное. Вдруг оказалось, что имена, данные мною твореньям, созданным мною, - зазвучали странно и вчуже! Зло от добра и пшеница от плевел отделялись по правилам, установленным не мною! В мгновение ока мешались языки и менялись акценты. И еще - издалека, извне слышалась непонятная музыка.