Кир Булычёв - «Если», 2002 № 12

Пели птицы, слепило солнце.

Ласточки лепили гнезда в коридорах и в номерах, стригли воздух писательского дома крыльями. Гацунаев ругался, что птицы запакостили его рабочий стол, но птиц не гнал. Я тупо смотрел в начатую рукопись повести «Друг космополита», и странные мысли приходили в голову. Ну, почему герой обязательно должен быть личностью? Почему он не может просто покурить на террасе писательского дома? Но так, конечно, чтобы потом из-за этого произошли события поистине грандиозные? В повести, над которой я работал, должен был чувствоваться сорок девятый год, молчащие телефоны, исчезнувшие друзья. В ней должен прогуливаться по Гоголевскому бульвару советский писатель, может быть, похожий на Георгия Иосифовича Гуревича. Седой, неторопливый. А в столе у него должна была лежать замечательная рукопись, про которую жена твердила только одно слово: «Сожги!» И должен был часто появляться гость — пронырливый наглый писака, мечтающий о славе, как о хлебе. И он должен был ласково подсказывать писателю: «В газетах про вас опять пишут, как про злостного космополита. И неизвестно, что напишут завтра. Вы написали гениальную книгу, ее надо напечатать. На работу вас не берут, в издательства не пускают. Хотите, я напечатаю книгу под своим именем? Тогда у вас появятся деньги, и рукопись будет спасена».

Никогда не называл Снегова учителем.

Не потому что у него нечему было научиться.

Просто друг. Сердечный, добрый, умный, снисходительный старший ДРУГ-

Юмор для Сергея Александровича был возможностью познать мир глубже. Но несколько раз я видел на его лице каменную улыбку. Однажды в Центральном Доме литераторов он схватил меня за руку: «Глядите на него, Геночка! Видите, как он на нас смотрит? — Он имел в виду портрет Фадеева, висевший в холле. — Видите, какой у него взгляд! Он угрожает. Но я его не боюсь. В отличие от него, мне нечего стыдиться».

В другой раз улыбка сошла с лица Сергея Александровича в милой рощице на берегу озера, куда первый секретарь Курганского обкома партии привез отдохнуть трех писателей — Гуревича, Снегова и меня. Ели чудный шашлык, пахло дымом, пили водку. Потом Георгий Иосифович сказал в сторону: «Хочу щуку» — и из озера немедленно вынырнул ответственный партийный работник с щукой в зубах. А когда, надкусив шашлык, ты отводил шампур в сторону, кто-то невидимый вырывал его, тут же вручая свежий, горячий. Но на предложение искупаться голышом (плавок никто не взял) первый секретарь чрезвычайно осуждающе покачал головой. Вот тогда Сергей Александрович неторопливо разделся и приобнял меня. «Снимите нас на пленку, пожалуйста». И первый секретарь щелкнул затвором. Великолепная фотография — голые писатели Снегов и Прашкевич — до сих пор хранится в моем столе.

О Севере, о перипетиях лагерной жизни, о шарашках, где ему пришлось тянуть срок, Сергей Александрович написал в «Норильских рассказах». Правда, в личных беседах кое-что звучало не так. Например, история с генералом Мерецковым, разрабатывавшем план финской войны. Или история дуэли астрофизика Козырева и историка Гумилева.

Сергей Александрович самой жизнью был под завязку набит историями о своих знаменитых друзьях.

А писал о рыбаках. Об учителях. О физиках.

В Дубултах мог заявить в столовой: «Кому интересно, приходите в мой номер. Расскажу о лысенковщине в физике».

И семинаристы шли.

Однажды я спросил: «Сергей Александрович, вы бывали в Новосибирске?» — «Проездом, — улыбнулся он. — В Новосибирске зеков гоняли в баню. Было холодно. Запомнилось».

Интеллигентная улыбка и жесткий взгляд.

Самая известная его книга, за которую в 1984 году он получил «Аэлиту», это «Люди как боги». «Правдивая книга о том, чего не было», — говорил сам Сергей Александрович. Первая советская космическая опера. Ефремов тоже спорил с Уэллсом, но у Снегова все иначе. От невероятных, иногда блистательных по силе сцен космических сражений до совершенно очевидных провалов вкуса. Я имею в виду все эти названия космических рас — зловреды и прочее. Но, может, поэтому роман поли-фоничен и невыносим, как электронная музыка.

«Милый Гена! — писал он четким, но трудно читаемым почерком с резким левым наклоном. — Буду отвечать по пунктам, чтобы не запутаться.

Мысль писать фантастику томила меня еще до начала литературной работы. Она превратилась в потребность, когда я начал знакомиться с зарубежной послевоенной НФ. Писать ужасы — самый легкий литературный путь, он всего больше действует на читателя — почти вся НФ за рубежом пошла по этой утоптанной дорожке. Стремление покорить художественные высоты показывали Д. Оруэлл, Г. Маркес. Мне захотелось испытать себя в НФ как в художественном творчестве. Я решил написать такое будущее, в котором мне самому хотелось бы жить. В принципе, оно соответствует полному — классическому — коммунизму, но это не главное. Проблема разных общественных структур — проблема детского возраста человечества. Я писал взрослое человечество, а не его историческое отрочество. Для художественной конкретности я взял нескольких людей, которых люблю и уважаю — у некоторых даже сохранил фамилии, — и перенес их на 500 лет вперед, чтобы художественно проанализировать, как они себя там поведут? За каждым героем-чело-веком, конечно, стоит реальный прототип.