Олег Овчинников: Семь грехов радуги

— Марина! — позвал я, поражаясь спокойствию собственного голоса. — Ты вся фиолетовая!

Остановилась, обернулась, состроила хитрую мордочку.

— Все ты путаешь, Тинки-Винки! Это ты фиолетовый. Ляля — желтая.

— Марина! — тупо повторил я. — Ты вся фиолетовая!

— Умница, Тинки! — продолжала дурачиться она. — Все телепузики знают, что шутка, повторенная дважды, становится в два раза…

И тут ее взгляд упал на ладони, сложенные для шутливых аплодисментов.

Маришка вскрикнула. От испуга или восторга — у нее это всегда получается одинаково. Взметнула вверх рукава куртки, оголяя предплечья. Нагнулась, чтобы разглядеть колени.

— Я что, вся такая? — спросила дрогнувшим голосом.

— Вся, — подтвердил я.

— И лицо?

Я только кивнул. Это-то и было самым страшным. Стоял в трех шагах от нее, огромный и тупой, как Тинки-Винки, и не знал, чем помочь. Только кивал в ответ и бормотал:

— Даже волосы.

— Ужас! — сказала Маришка и поправила плащ. — Это все чай!

Я немедленно вспомнил все: и маленькие запотевшие стаканчики на подносе и предостерегающий шепоток писателя. Но все-таки сморозил — от растерянности:

— Какая связь? Чай был красный, а ты — фиолетовая…

— Ты не понимаешь. Ты вообще слушал, что говорил толстяк на сцене?

В этот момент она снова была самой собой — супругой, заботливо вправляющей своему мужу-тугодуму вывихнутые мозги. Но при этом — непереносимое зрелище! — оставалась до корней волос, до кончиков ногтей и до белков глаз — фиолетовой. От макушки до пяток, различие наблюдалось только в оттенках. Глаза и губы были светлее, чем кожа лица. Еще светлее — волосы и ногти. Они как будто светились в подступающих сумерках.

— Пытался. — Оправдываюсь: — Меня писатель отвлекал. Пока слушал — вы вроде заповеди выбирали. Демократическим путем.

— Заповеди… — Зубы обнажились в усмешке. Мне уже доводилось видеть такие зубы — в детстве, у бабушки на даче, в обломке зеркала, пристроенном над рукомойником. В дни, когда поспевала черника. — А что такое цвето-дифференцированная эсхатология — понял? Дай сюда календарик!

— К-какой?

— Какой! Ты что, боишься меня? Думаешь, это заразно? — Маришка первая сделала шаг навстречу, не церемонясь запустила руку мне во внутренний карман куртки.

Одинокий прохожий, вздумавший по мосту пересечь Москва-реку в столь неурочное время, завидев Маришку, резко передумал и решительным шагом устремился обратно. Я понимал его: моя жена всегда была страшна в гневе.

— Так и есть! — сказала она, и рука, сжимающая закладку-календарик, безвольно опустилась. Маришка слепо сделала несколько шагов в сторону и остановилась, наткнувшись на ограждение моста. В ее походке было что-то от куклы Барби, из пластмассового тела которой удалили все шарнирные элементы. Я оказался рядом как раз вовремя, чтобы услышать болезненный шепот:

— Мы не просто выбирали заповеди. Кроме этого, мы распределяли цвета. Каждой заповеди — свой цвет. Цветовая дифференциация. Наглядное греховедение. Убийство — красный, воровство — оранжевый… Выбирали, руки тянули, спорили… Одна тетка все предлагала за измену не перекрашивать. Ну, может быть, немножко, в бледно-розовый. Долго смеялись… Думаю, один толстяк заранее знал, чем все закончится. На! — Бумажная полоска ткнулась мне в ладонь. — Посмотри там, на фиолетовый.

Недоумевая с каждой минутой все сильнее, я прищурился на календарик. Вернее, на его оборотную сторону. И в рассеянном свете заоблачного солнца разглядел наконец слова, напечатанные мелким шрифтом поперек градиентной цветовой шкалы.

Сверху закладки, на красном фоне, было написано: «убийство», ниже, там, где красный цвет плавно перетекал в оранжевый, — «воровство»… Я заглянул в самый низ радужной раскраски и с трудом разобрал на темно-фиолетовом черные буковки, сложившиеся в «пустословие».

— Что за чушь? — заторможенно спрашиваю. — Что общего между убийством и пустословием? Разве это грех?

— Как видишь, — безрадостно иронизирует Маришка, ссутуливаясь над перильным ограждением моста.

— В любом случае, — пытаюсь сосредоточиться и начать мыслить здраво, — даже если грех, пусть смертный, пусть самый страшный — все равно, каким образом…

Но Маришка не слушает, только причитает тоскливо:

— Что же делать? Что делать? — и вдруг сбивается на непоследовательное: — Мне же завтра работать!

Я хотел было сказать, что диджей на радио — не то же самое, что диктор на ТВ, цвет кожи особого значения не имеет. Но на всякий случай промолчал. Чай по-самаритянски я, конечно, не пил, и все-таки… Не хватало еще пофиолетоветь обоим!