Елена Первушина: Черная месса Арканара

ЕЛЕНА ПЕРВУШИНА

ЧЕРНАЯ МЕССА АРКАНАРА

Стояли звери

Около двери.

Их ласкали,

Они убегали...

Стихи подросшего мальчика

Пока дон Румата Эсторский пытался затеять потасовку (в седьмой и, вероятно, не последний раз на этой дороге), Киун, внук алхимика с Жестяной улицы, решил, что самое время уносить ноги.

Он отпустил холодное стремя и скользнул в кусты: вынырнул из облака запахов мокрой кожи, конского пота, незнакомых притираний (интересно, зачем бы они благородному дону - вроде никаких грязных сплетен про него не ходит, или, может, у южан подобная развращенность в крови?) и нырнул в мир прелых листьев, подрагивающих на ветру голых деревьев, пугливых ночных птиц. И прежняя жизнь захлопнулась за его спиной, как недописанная, брошенная второпях книга...

...Он прислонился к темному стволу и еще несколько мгновений плакал. Даже не от очередного унижения (такое слезы не смывают), а просто от бесконечной усталости. Потом открыл сумку и вытащил украденное сегодня из мастерской Священное Писание. (Книга была заказана доной Сандрой и должна была еще вчера оказаться в руках владелицы, ну да не суждено.) Блеснули напоследок золотом и кровавой киноварью миниатюры, Киун рванул на себя титул, с усилием выдрал полдюжины листов, бросил на землю - в мох и мокрую листву,- придавил каблуком и зашептал:

- Отрекаюсь от Тебя, Создатель мой и Вседержитель, и от милостей Твоих, и всех святых таинств, и от святых Твоих, и Церкви, и Властей, и Престолов, и жизни вечной, загробной...

Слова путались, застревали в гортани, словно им боязно было выходить в Божий мир, но Киун из последних сил драл неподатливый пергамент, всхлипывал и приговаривал уже в полный голос:

- И я обещаю Тебе, что я буду совершать столько зла, сколько я смогу, и что я приведу всех к совершению зла.

Свирепый рокот прокатился по лесу. Застонав, склонились деревья. Исполин-тяжелоступ шагал по их вершинам. Ближе, еще ближе. Киун ясно слышал его дыхание, но у него уже не осталось сил для того, чтоб испугаться. Бывший переписчик сорвал крестильный крест, плюнул в него, бросил наземь и замер, готовый встретить огненный взгляд своего ревнивого Бога.

Однако мгновения уходили, а исполин, все так же обиженно вздыхая, бродил где-то вдалеке, потом негромко, почти смущенно, заворчал и затих, и Киун понял, что Господь не счел его отречение слишком уж большой потерей.

Переписчик снова открыл сумку, провел пальцами по страницам других книг - его прекрасных дочерей, его единственных наследниц. Он растил их в неге и холе многие годы, мечтал, что они увидят весь мир, что станут любезными подругами достойным людям, что никогда не узнают горя. И вот теперь он должен их покинуть. Они стали слишком опасными спутницами, а вечный противник Господа не менее ревнив и любит, чтоб ему жертвовали самое дорогое. Киун попрощался с книгами, прошептав:

- Как вы не вернетесь ко мне, так пусть и душа моя никогда не вернется на небеса.

Затем повесил сумку на сучок и, не оглядываясь, зашагал в глубь леса.

Он всегда ходил по краю. Когда возишься с книгами, иначе не бывает. Даже если только переписываешь, даже если только разрешенные Святой Матерью Церковью. Каждый книжник всегда немного чернокнижник, даже если ни одна крамольная мысль не забредала в его голову. В каждой "говорящей странице" всегда есть немного магии.

Он даже семью не заводил, чтоб в случае чего легко было сняться с места и бежать. И не ошибся. Соседу показалось, что его, соседов, садик слишком мал. Он захотел построить беседку на берегу реки, посадить вокруг душистые цветы и по вечерам сидеть в этой беседке с друзьями за стаканом вина, смотреть, как солнце опускается за реку, за вершины далеких гор. Но на реку смотрел как раз дом Киуна. И сосед принял меры.

(А может, беседка была лишь поводом и выход к реке нужен был для чего-то совсем другого? И Киун пал жертвой не соседской любви к прекрасному, а каких-то темных бандитских происков? Кто ж теперь угадает?!)

Соседская служанка путалась с его, Киуна, подмастерьем, от нее-то они и узнали о надвигающейся беде заблаговременно. И Киун вдруг, неожиданно для самого себя, рассвирепел. Укладывая в суматохе вещи, он бормотал под нос, как одержимый: "Я не корова, чтоб меня водили на бойню. Я не корова, чтоб меня водили на бойню. И на черта мне такая жизнь, чтоб все время бояться?"

В какой конкретно крамоле изобличил его сосед, Киун так и не узнал. Для этого нужно было оставаться в городе, дожидаться Серых Братьев, они бы все разъяснили в точности. Но хоть он и храбрился на словах, жизнь была ему все же дорога. Но - в Бога, в душу! - НЕ ТАКАЯ.