Чарльз Плэтт - New York Times (Пульс Нью-Йорка)

Выхожу из метро, направляюсь домой, на Первую Авеню. Вокруг пусто -- даже в круглосуточных магазинчиках никого. Ночь крепко, властно вступила в свои права.

Смутное предчувствие беды: тяжелые фигуры движутся сзади по тротуару. Двое, приблизившись, обходят меня с двух сторон:

-- Как, Фрэнк, вломим этому?

Три шага -- бесконечно длинных...

-- Да ну его...

Удаляются в темноту.

Иду по сизоватому ущелью Десятой-стрит, обхожу груды мусора, засохшую блевотину, ржавые автомобильные крылья, бутылки из-под кока-колы, разные железяки, ссохшиеся кучки экскрементов, хрустких на мертвом бетоне...

Сзади раздаются шаги, и я бегу. Вбегаю на пожарную лестницу; ржавые стойки ее, будто костлявые руки, тянутся вверх, к светлому пятнышку луны... Голень моя напарывается на проволочный трос; проволока вонзается в ногу, сдирает кожу, будто розовую кожурку с яблока. Падаю, разбиваю лицо об изъеденную ржавчиной канистру. Башмаки, подбитые гвоздями, печатают брайлевы точки на моей спине.

Мимо сломаных почтовых ящиков вхожу в подъезд. Из-под лестницы ужом выскальзывает наркоша, обторчавшийся в хлам; нож в трясущейся руке целит мне в горло. Спотыкаясь, бегу по загаженным ступеням вверх; воздух, пропитанный запахом мочи, рвет легкие, лампочки пляшут перед глазами, грудь болит нестерпимо. С громким лязгом захлопываю за собой обитую железом дверь; бешено бьющееся сердце мало-помалу успокаивается.

Лежу на пыльном полу пустой моей квартирки. Мебели уже нет. Полусонные видения... И вдруг вскакиваю, напряженный, встревоженный: в оконную задвижку вгрызается пилка вора. Вот задвижка перепилена -- и я достаю его глотку концом дубинки, сделанной из спиленного бильярдного кия. Он медленно падает, кувыркаясь на лету, точно спортсмен-ныряльщик, и расплескивается на твердом, черном асфальте.

Свет уличных фонарей отражается в поднятых вверх глазах десятитысячного скопища громил-уголовников, толпящихся внизу в алчном ожидании. И, едва я берусь за дверной засов, чтобы вдвинуть его в скобы, дверь вздрагивает под рукой, засов выскальзывает из неловких пальцев. Шарик дверной ручки бьет меня в пах, отбрасыывает назад. В грудь мою врубается "розочка", кровь хлещет фонтаном...

Меня разбирали, как разбирают автомобиль: одежда, часы, ботинки, зубы, глаза, уши, скальп, пальцы, руки, ноги, печень, сердце...

Распотрошив, пропихнули в канализацию. Легко проскальзываю по трубам в грязную, маслянистую, вонючую воду -- река. Скатываюсь в русло; мельчайшие порошинки ила и экскрементов взлетают со дна, клубятся в воде, оседают, окутывают меня -- и снова все ровно да гладко. Исчезли все следы, лишь вода чуть мутнее, чем прежде.

Наутро я проснулся. Солнце ярко сияло в небе. Ее будить не стал -- пошел и налил себе газированого, пастеризованого апельсинового сока; проглотил горсть витаминизированых рисовых палочек... Ну вот, вполне хватит, чтоб просуществовать еще сутки.

Самочувствие -- просто прекрасно.

Выглянул наружу. Солнечный свет вновь сотворил чудо уничтожения тьмы. Черный океан ночи отступил, остался лишь "плавник" на берегу-тротуаре: окровавленный ботинок, кусок водопроводной трубы, разбитый шприц...

В радионовостях сказали, что Эмпайр-Стейт-Билдинг взрывали опять -- черный асфальт на Седьмой Авеню превратился в желе и стек в тоннель метро, пролегающий внизу. А прогноз погоды поведал нам о "кратковременных кровяных ливнях", прошедших накануне вечером.