Рэй Брэдбери - В мгновение ока

Когда она взлетела на середину лестницы, он поставил ногу на нижнюю ступеньку, вытащил из-за ворота салфетку и тихо окликнул:

— Постой…

Она замерла на месте, но не оглянулась в его сторону.

— Шейла, — выговорил он, помолчав, и по его щекам тоже покатились слезы.

— Что тебе? — прошептала она.

— Я тебя люблю.

— Знаю. Но это ничего не меняет.

— Нет, меняет. Выслушай.

Она стояла в ожидании на полпути к своей комнате.

Томас тер лицо ладонями, как будто хотел нащупать истину где-то у рта или вокруг глаз. В его жестах сквозило неистовство.

Потом у него опять вырвалось:

— Шейла!

— Мне было сказано убираться к себе в комнату, — сказала она.

— Нет!

— Будут другие распоряжения?

К нему стало возвращаться спокойствие, взгляд говорил о поисках выхода, рука легла на перила, тянувшиеся туда, где, не оборачиваясь, стояла Шейла.

— Если эта теория справедлива…

— Справедлива, — прошептала она. — Каждая клеточка, каждая пора, каждая ресница. Через девять лет…

— Да, да, я понимаю. Но послушай и ты меня. Он проглотил застрявший в горле комок, и это помогло ему переварить решение, которое он и принялся излагать — сначала сбивчиво, потом немного спокойнее, потом с крепнущей уверенностью.

— Если все, что ты описала, произошло на самом деле…

— Да, это так, — шепнула она, склонив голову.

— В таком случае, — медленно договорил он, — это произошло и со мной.

— Что? — Она едва заметно подняла голову.

— Такое ведь не может случиться с кем-то одним, правда? Это бывает со всеми, во всем мире. Тогда надо признать, что все мое существо девять лет изменялось одновременно с твоим. Каждая родинка, каждый ноготь, всякие там дермисы-эпидермисы. Я ничего такого не замечал. Но это не влияет на суть дела.

Шейла вскинула голову и расправила плечи. Томас поспешил договорить:

— Если все это правда, то я и сам обновился, как ни крути. Прежний Том, Томас, Томми, Томазино остался в прошлом, сбросил кожу. Она слушала с широко раскрытыми глазами. Он закончил: — Выходит, мы оба стали совершенно другими. Ты — прелестная незнакомка, о которой я мечтал весь последний год. А я — тот другой, кого ты отправилась искать. Так ведь получается? Согласна?

За едва уловимым колебанием последовал еле заметный кивок.

— О мадонна! — выдохнул он.

— Меня не так зовут, — сказала она.

— Отныне — так. Новая знакомая, иная сущность, другое имя. Тебе как раз подходит. О, моя Донна!

Поразмыслив, она спросила:

— А ты тогда кто?

— Я тоже сменю имя. — Он прикусил губу и улыбнулся. — На «Вернон». Наверно!

— Вернон, — произнесла она. — Вернон и Донна. Донна и Вернон.

— Ласкает слух. Только надо привыкнуть. Донна?

— Слушаю.

— Выйдешь за меня?

— Как ты сказал?

— Я спрашиваю: выйдешь за меня замуж? Прямо сегодня. Через час. Ровно в полдень?

Только сейчас она повернулась и обратила к нему посвежевшее, загорелое, умытое лицо.

— С радостью.

— А потом мы с тобой опять превратимся в маньяков и куда-нибудь сбежим, — только, чур, ненадолго.

— Зачем? — удивилась она. — Здесь тоже очень неплохо.

— Тогда спускайся, — сказат он, протягивая ей руку. — До следующего обновления у нас целых девять лет. Спускайся, свадебный завтрак еще не окончен. Донна?

Она сошла по ступеням и с улыбкой оперлась на его протянутую руку:

— А где же шампанское?

Оглядываясь назад, не могу припомнить, чтобы Баг хоть когда-нибудь не танцевал. Прозвище Баг — это, естественно, сокращение от «джиттербаг»; в конце тридцатых годов, когда мы, ученики выпускного класса, стояли на пороге необъятного мира и задумывались над жизненным выбором, которого не было, все сходили с ума от этого танца. Зато я очень хорошо помню, как Баг (на самом деле его звали Берт Багли — от прозвища «Баг» ему, как ни крути, было никуда не деться) под заключительные аккорды джаз-банда, игравшего на церемонии вручения аттестатов, вдруг выскочил вперед, прямо к сцене, и пустился в пляс с воображаемой партнершей. Зал взорвался. От криков и оваций можно было оглохнуть. Дирижер, вдохновленный самозабвенным мальчишеским порывом, дал знак музыкантам повторить последний куплет, и Баг тоже повторил свой танец; мы не жалели ладоней. Потом оркестр заиграл «Спасибо за память», и все стали подпевать, обливаясь слезами. Прошло много лет, но та картина не изгладилась из памяти: Баг с закрытыми глазами танцует возле сцены, вращая невидимую подругу на расстоянии вытянутой руки; ноги, словно по собственной воле, выписывают умопомрачительные фигуры — танец сердца, не знающий границ. Когда музыка смолкла, никто, включая джазистов, не хотел расходиться. Мы погрузились в мир, сотворенный одним из нас, и, как могли, оттягивали вступление в тот, другой, мир, который ждал за порогом школы.