Николай Гацунаев - Экспресс «Надежда»

— Райшом хорш! [18] Доброе утро! (осет.) — прозвучало над самым ухом. Иван вздрогнул и оглянулся: меднолице улыбаясь, возле соседнего кресла стоял Казбек. — Опоздал, да?

— Испугал, — поправил Иван.

— Такого испугаешь! — Казбек с уважением оглядел Зарудного.

— Садись, — пускаться в объяснения не было ни малейшего желания. — Сейчас официант подойдет.

Казбек поздоровался со всеми за руку и только потом занял место рядом с итальянцем. Тот рассеянно подвинул к себе тарелку с кашей, думая о чем-то своем, и выражение лица у него было странное: сосредоточенное и растерянное одновременно.

— Синьор Джордано! — решился Иван. Итальянец медленно поднял глаза. — Можно, я вам тоже стихи прочту?

— Стихи? — удивился Миклош. — Неужели свои?

— Бунинские. Про вас, синьор Джордано. А вы переведите, Миклош, ладно?

— Постараюсь, — кивнул венгр.

Память не подвела. И Миклош постарался на славу. Итальянец долго молчал, глядя в одну точку. Потом все так же молча и крепко пожал руки Ивану и Миклошу. По впалой щеке медленно скатилась слеза.

«Ну вот, — огорченно упрекнул себя Иван. — Хотел человеку приятное сделать, а получилось…»

— Graci! [19] Спасибо (итал.) …— Джордано переборол волнение и улыбнулся. — Вы оба не представляете себе, как много для меня сделали. Теперь…

— Синьор Джордано, — Иван инстинктивно почувствовал опасность и ринулся наперерез. — Давно хотел вас спросить…

— Да, Джованни? — Ноланец был явно удивлен, но недовольства не высказывал. — Спрашивайте.

— Почему на вас эта одежда? — брякнул Иван первое, что пришло в голову.

— Одежда? — Джордано недоуменно оглядел себя и понимающе усмехнулся. — Видите ли, Джованни, я довольно долго гостил у синьоров церковников. Мой туалет порядком истрепался. А взамен святая инквизиция смогла предложить только рясу, да и то с чужого плеча. Знали бы вы, как долго пришлось ее отстирывать. Впрочем, ничего удивительного тут нет: ослы никогда не отличались чистоплотностью.

— А меня обокрали! — вдруг сообщил Казбек.

Обокрали? — переспросил Миклош. — Что вы имеете в виду?

— Патрон детонита умыкнули. Кусок бикфордова шнура. Коробок с запалами.

— Как умыкнули? — Иван не верил своим ушам. Чего-чего, а краж в экспрессе не наблюдалось. — Когда? Где?

— Шут его знает! Вечером куртку в шкаф повесил, утром беру — легкая. В карманы сунулся — пусто. Спички и те увели.

тревожно заколотилось в сознании.

— Да чего тут удивляться, — продолжал Казбек. — Двери без запоров: входи, кому не лень.

— И кому здесь детонит нужен? — в голосе осетина звучали тревога и недоумение. — Не дай бог, еще запалит сдуру.

— Тебе-то какая печаль? — Иван отправил ковбоев ка все четыре стороны.

— Мне? — Казбек обвел ресторан взглядом. — Жалко, такая красота пропадет.

— Тебе что — нравится тут?

— Конечно, нравится. Кормят, ухаживают. Пахать не надо. Хочешь — в ресторан иди, хочешь — в кино, хочешь — на пляж… Девчонки классные. — Он вдруг игриво подмигнул. «Кому это он?» — Зарудный недоуменно оглянулся. Блондинка за соседним столом отчаянно строила глазки.

Им вдруг овладело странное чувство отчужденности. Миклош говорил о чем-то с Джордано. Казбек со вкусом и знанием дела заказывал официанту завтрак. Минуту назад все трое были близки ему, понятны и дороги и вдруг отодвинулись куда-то, и он уже не участник развертывающегося на сцене спектакля, а всего лишь нейтральный зритель.

«Чепуха какая-то!» — Иван отодвинул тарелку и встал. Медленно, как бы преодолевая непомерную тяжесть, Радноти поднял на него глаза.

— Уходишь?

Ни вопрос, ни тол, которым он был задан, ни даже непривычное обращение на «ты», а выражение глаз Миклоша заставило Ивана зажмуриться и изо всех сил стиснуть зубы. Какой там к дьяволу нейтральный зритель, если сердце захлебывается болью и нет сил открыть глаза!

— Да, Миклош.

— Ну, что ж, — буднично, как ни в чем не бывало, произнес венгр. — Всего хорошего, Иштван.

Надо было что-то ответить, внести ясность или, наоборот — напустить тумана; надо было наконец просто попрощаться, но Иван только молча кивнул и, не оглядываясь, зашагал к выходу.

Оркестр заиграл вслед что-то печальное, кажется, «Прощание на берегу» Хольстрема, но Зарудный уже ничего не видел и не слышал.

У себя в каюте он долго стоял перед иллюминатором, машинально глядя на проплывающий мимо пейзаж. Теперь, когда побег с «Надежды» становился наконец реальностью, он неожиданно для самого себя вдруг ощутил тоскливую боль от предстоящей разлуки с людьми, которых еще недавно не знал и которые, оказывается, были ему теперь близки и дороги. Сознавая, что и они рано или поздно покинут экспресс, не могут не покинуть хотя бы потому, что стремление вернуться в свою эпоху составляло главную цель и смысл их теперешней жизни, он все равно чувствовал себя виноватым перед ними за то, что уходит первым.