Урсула Ле Гуин: Левая рука тьмы

— Я останусь на этой стороне. Ради бога…

Он улыбнулся, все еще тяжело дыша, встал и пошел, я за ним. Мы шли на лыжах через небольшие заснеженные пески, по полям и холмам спорной долины. Спрятаться было негде. Яркое небо, белый мир и две лыжни на снегу.

Неровная местность скрывала от нас границу, пока мы не оказались от нее менее чем в одной миле. Здесь мы ясно увидели ее, обозначенную изгородью: верхушки кольев, выдававшиеся на несколько футов из снега, выкрашенные в красный цвет. На орготской стороне никого не было видно, но с кархидской стороны изгороди шли следы лыж, а южнее двигались несколько маленьких фигур.

— Охрана на этой стороне. Придется тебе ждать темноты, Терем.

— Инспекторы Тайба, — выдохнул он и свернул в сторону.

Мы отступили за невысокий холм, который только что преодолели, и принялись искать убежище. Весь день мы провели в небольшом углублении между деревьями хеммер, чьи красноватые ветви гнулись над нами под тяжестью снега. Мы обсудили много планов продвижения на север или юг, чтобы выйти из этого района, уйти в холмы к востоку от Сассинота, даже вернуться на север, в безлюдную местность. Но каждый раз план отвергался. О присутствии Эстравена известно, и мы не можем путешествовать по Кархиду открыто, как раньше. Мы вообще не можем пройти большое расстояние: у нас нет ни палатки, ни пищи, ни сил. Оставалось только одно: прорываться сквозь границу. Забравшись поглубже под дерево, мы прижались друг к другу в поисках тепла.

Эстравен задремал, но я был слишком голоден и замерз, чтобы спать. Я в оцепенении лежал рядом с другом, стараясь вспомнить строки, которые он однажды цитировал:

«Два есть одно; жизнь и смерть лежат рядом».

Мы как будто снова оказались на льду, но без убежища, без пищи, без отдыха. У нас ничего не было, кроме дружбы, но ей скоро пришел конец.

К вечеру небо потемнело и температура начала падать. К заходу солнца я дрожал, как в фургоне орготского грузовика. Тьма, казалось, никогда не наступит.

В сумерках мы оставили углубление и, прячась за деревьями и кустами, направились к границе.

Вскоре мы увидели ее — несколько бледных пятен света на фоне снега. Ни огонька, ни движения, ни звука. На юго-западе виднелись огоньки — какая-то сотрапезническая деревушка в Оргорейне, где Эстравен может надеяться на ночлег, хотя у него были подложные документы. Только тут я понял, на что он идет.

— Терем, подождите…

Но он уже несся вниз по склону — великолепный стремительный лыжник, на этот раз не дождавшийся меня. Он унесся на длинной дуге. Он ушел от меня прямо на ружья пограничников. Я думал, они прикажут ему остановиться. Во всяком случае, он не остановился, он несся к границе, и его застрелили раньше, чем он добрался до нее. Они использовали мародерские ружья, стреляющие куском металла. Когда я добрался до него, он умирал, лежа на снегу. Грудь его была разорвана. Я приподнял его голову и заговорил с ним, но он не отвечал. Он что-то неразборчиво шептал. Только один раз я ясно расслышал: «Арек!» — и все. Я держал его, скорчившись на снегу, пока он не умер. Мне позволили это. Потом меня оттащили, а его унесли. Я пошел в тюрьму, а он — во Тьму.

В своих записях, которые Эстравен вел во время перехода через Гобрин, он удивился тому, почему его товарищ стыдится плакать.

Я мог бы тогда же объяснить ему, что это не столько стыд, сколько страх. Теперь, после смерти Эстравена, я оказался в холодной стране, которая лежит за пределами страха. Я понял, что здесь можно плакать, но что в этом толку?

Меня привезли в Сассинот и посадили в тюрьму, потому что я находился в обществе объявленного вне закона, а главное потому, что не знали, что со мной делать. С самого начала, еще до получения официального приказа из Эрхенранга, со мной обращались хорошо. И моя кархидская тюрьма оказалась хорошо обставленной комнатой в Башне лордов Сассинота. Там был очаг, радиоприемник, кормили пять раз в день. Особых удобств не было, постель жесткая, одеяло тонкое, пол голый, воздух холодный, как во всех помещениях в Кархиде. Но ко мне прислали врача, и его руки и голос дали мне гораздо больший комфорт, чем когда-либо в Оргорейне.

Врач, серьезный основательный молодой человек, сказал мне:

— Вы истощены. В течение пяти или шести месяцев вы перенапрягались и питались недостаточно. Вы истратили себя. Больше вам нечего тратить. Лежите, отдыхайте. Лежите спокойно, как реки подо льдом зимой. Ждите.

Но, засыпая, я снова оказывался в грузовике, в куче узников. Все мы дрожали, воняли, жались друг к другу в поисках тепла. Все, кроме одного. Этот один лежал у решетки холодный, со ртом, полным засохшей крови. Он был предателем. Он ушел, покинув меня. Я просыпался, дрожа от гнева, от бессильного гнева, который переходил в слезы слабости.