Борис Пшеничный - Аидовы тени

- Полагаю, - продолжал Острогин, - с таким багажом ваш приезд произведет впечатление.

От волнения Семен привстал и снова сел. В аэропорт он безнадежно опаздывал, не успевал даже сдать билет. "Да черт с ним, с билетом!"-решил он, чтобы больше не смотреть на часы и никуда не рваться. Стоит ли мелочиться, когда подвалила такая удача? Он, правда, смутно пока представлял, где сейчас оборудование и как им распорядиться. Острогин разом снял все вопросы:

- Груз отправляют завтра спецрейсом. С ним и полетите. Я уже договорился...

В голосе академика прорвалась густая дробь победных барабанов: так-то, молодой человек, тр-р-ра-та-та, учитесь, как надо дела делать! Однако вряд ли он был настолько тщеславен, чтобы искать легкого признания у еще несостоявшегося администратора. Не для того блистал деловой хваткой, не для того разыгрывал роль бескорыстного благодетеля. Его белесые глаза были слишком холодны для мелкого себялюбца.

- Вы хорошо представляете, чем предстоит заниматься институту? спросил он неожиданно.

- Вы о биореставрации? Но ведь это еще не скоро.

- По мне так уже завтра. Самое многое через год-полтора начнете. Кстати, что вы думаете о полемике в прессе. Нам предлагают разные варианты, вплоть до абсурдных. А как вы? Кто, по-вашему, мог бы стать первым реставрантом?

Семен не счел нужным скрывать, что его это мало волнует. Зная о сложностях реставрации, он не очень перил в быстрый успех. К тому же институт не волен выбирать, он лишь завершает работу генетиков. Что ему дадут, то и будет выращивать.

Ответ, видимо, поправился Острогину.

- Дерзайте, Семен Петрович! - Он протянул, прощаясь, пухлую, в рыжих крапинках руку. - Буду следить за вашими успехами. В случае чего - я к вашим услугам.

Все он рассчитал правильно. Попцова встретили на острове чуть ли не с распростертыми объятиями. Была на радостях прогулка по морю. Был банкет с персональным тостом в честь добычливого зама. И было еще шумное вселение в казенную квартиру с довольно приличной казенной мебелью. Словом, все складывалось как нельзя лучше, если бы не молва... По институту пошел слух, что приезжий - протеже Острогина. Блатных здесь не любили.

Может, и этого хотел старый лис - чтобы был у него на далеком курильском острове свой человек. Там раскручивалось большое дело.

4

Вскоре после приезда Попцова стали поступать в институт пухлые пакеты с вырезками из газет и журналов, так или иначе связанных с проблемой биореставрации. Научной ценности они не имели, для работы ничего не давали, и было непонятно, чего ради усердствует информационная служба академии. Но коль уж присылают, то кому-то надо выручать. Вручали заместителю директора. Раз в месяц Семен неизменно находил у себя на столе пластиковую бандероль.

Без особого интереса он вскрывал очередной пакет и на досуге просматривал его содержимое, погружаясь в мир страстей, бушевавших вокруг видовых, как он их называл, призраков. При этом все его читательские эмоции сводились к удивлению: надо же, до сих пор шумят!

На полях некоторых текстов он обнаруживал карандашные пометки-крючки, галочки, отчерки. Кто-то там, в академии, основательно штудировал всю эту галиматью, прежде чем отправить в экспедицию. Приглядевшись к анонимным штрихам, Семен почему-то решил, что они сделаны рукой Острогина. В таком случае и пакеты слали в институт по его же инициативе.

После просмотра Попцов передавал вырезки в институтскую библиотеку - не выбрасывать же; может, когда пригодятся. Знал бы он: еще как пригодятся!

Неожиданный интерес к ним проявил директор.

Владимиров редко говорил со своим молодым замом на отвлеченные темы все о делах да о делах, а тут вдруг на него нашло. Специально пригласил побродить по берегу. "Пошуршим галькой, заодно и посплетничаем".

В той части острова, куда они пришли, гальки не было. Под ногами шуршала, дробясь, ракушечная крошка. Остро пахло распаренными за день морскими выбросами.

- Вы у нас, кажется, большой специалист по прессе, - начал Владимиров в своей излюбленной полуироничной манере, пробуя собеседника на терпимость. Семен спокойно принял укол. Это когда-то он щетинился, отстаивая свое реноме. Теперь же, ближе сойдясь с директором, воспринимал его иронию как дефект речи - на человека не обижаются, если он, допустим, шепелявит.

- Объясните мне, профану, такую вещь, - продолжал Владимиров, безжалостно руша ботинками ракушки. - Чем, по-вашему, может кончиться весь этот вселенский спор вокруг наших дел? Вы понимаете, о чем я.