По периметру шли богато изукрашенные коридоры с ответвляющимися небольшими помещениями, а середина здания была отведена под великолепный зал, который в дни своего величия по праву мог бы называться самой удивительной палатой, когда-либо возведенной руками человека. При недостаточном освещении мы не могли рассмотреть ни потолка, ни стен целиком, но, обойдя зал по кругу и высвечивая лампами перед собой световые туннели, оценили его исполинские размеры и сказочные украшения на стенах. Это были мозаики и барельефы, исполненные с высочайшим совершенством, но тошнотворно отталкивающего содержания. Все, что изощренно жестокого и по-скотски похотливого способен изобрести самый растленный человеческий ум, было перенесено на эти стены. Куда ни глянь, вокруг нас во мраке брезжили одни мерзости, одни непристойности. Если когда-либо в честь сатаны возводили храм, то это был именно он. И сам сатана присутствовал здесь: в одном конце зала, под балдахином из потускневшего металла, может быть, даже и золотым, на высоком 7роне красного мрамора восседало устрашающее божество, воистину само воплощение зла, свирепое, угрюмое, безжалостное, изваянное по тому же образцу, что и Ваал, которого мы видели в поселении атлантов, но бесконечно более зловещее и отталкивающее. Глаз было не отвесть от этого гадкого лика, такая в нем была колдовская мощь, и мы стояли, посвечивая на него лампами, погруженные в размышления, как вдруг это созерцание было прервано самым поразительным, самым невероятным образом. Откуда-то сзади прозвучал отчетливый глумливый человеческий смех.
Как я уже объяснял, наши головы были заключены в стеклянные колпаки, равно не пропускающие звука наружу и не позволяющие расслышать звук извне.
И все же этот глумливый смех звучал в ушах каждого из нас. Мы резко обернулись и замерли от изумления.
Привалясь спиной к одной из колонн зала, скрестив руки на груди и устремив на нас кровь леденящий взгляд злобных глаз, перед нами стоял человек.
Я пишу «человек», но никого подобного ему я в жизни не видел, а то, что он дышал и говорил там, где человек не способен дышать и говорить, что голос его был слышен там, где человеческий голос неслышим,— все это означало, что он не принадлежит к таким, как мы. Во всех прочих отношениях это было великолепное создание Природы ростом футов семи и прекрасного атлетического телосложения, еще более подчеркнутого одеждой, плотно облегающей фигуру и изготовленной как бы из блестящей черной кожи.
У него было лицо бронзовой статуи — статуи, изваянной неким всесильным художником, задавшимся целью изобразить всю мощь и все зло, которые вместимы в человеческие черты. В этом лице не было ни чванства, ни сластолюбия, ибо эти свойства могли бы говорить и о слабостях, а тут и речи быть не могло ни о чем подобном. Наоборот, это было четко вырезанное лицо хищной птицы, с орлиным носом, и открытым сумрачным лбом и темными глазами, горящими негасимым внутренним огнем. В этих зловещих беспощадных глазах, в красивой, но жестокой, прямо и твердо прочерченной линии губ жил сам рок, именно это придавало всему лицу такое леденящее кровь выражение. При взгляде на этого человека чувствовалось, что во всем своем величии он — зло до мозга костей, его взгляд — гибель, его улыбка — коварство, его смех — глумление.
— Так что же, джентльмены,— сказал он на прекрасном английском языке, и голос его звучал гак ясно, словно мы чудом вернулись на сушу,— в прошлом у вас приключение, достойное упоминания, а в будущем, кажется, еще более занимательное, хотя, предвижу, моим приятным долгом будет увенчать его быстрым концом. Боюсь, наша беседа получится несколько односторонней, но, поскольку я прекрасно прочел ваши мысли и знаю всю вашу подноготную, не опасайтесь, что вас не так поймут. А вот вам предстоит уразуметь кое-какие вещи, причем первостепенной для вас важности.
Изумленные, мы растерянно переглянулись. И впрямь трудно было без обмена замечаниями, без сопоставления мнений по поводу хода событий, и мы снова услышали глумливый смех.
— Да, это и впрямь трудно. Но вы успеете наговориться по возвращении, поскольку мне желательно, чтобы вы вернулись и вручили там мое послание. Если бы не это, полагаю, визит в мой дом означал бы для вас немедленный конец. Но прежде дела мне угодно запросто поговорить с вами. Это я к вам обращаюсь, доктор Маракот, как к самому старшему и, вероятно, мудрейшему из вас, хотя никак не назовешь особой мудростью устроительство подобных прогулок. Вы меня ясно слышите или нет? Вот и хорошо, утвердительное или отрицательное движение головой — это все, о чем я вас просил бы.
Читать дальше