— Ты меня успокоила, — произнес я.
— Нам следовало поговорить раньше, — промолвила Анна. — Тебе было бы гораздо легче.
Возможно. Только будет ли это иметь значение, когда через девятнадцать лет небо свернется в свиток и мертвые восстанут из гробов? Что будет иметь значение тогда?
А с другой стороны, почему я должен верить Джибрилу? Или все они друг друга стоят?
— Спасибо, — сказал я. — Прости, что наорал на тебя тогда.
— Это было год назад, — отмахнулась Анна. — Не стоит и вспоминать.
Меня не обыграли, думал я. Просто так не сдамся.
Охота на бога объявлена.
— Спасибо, — повторил я. Анна улыбнулась, взяла меня за руку, прикосновение обернулось легким разрядом электричества.
— Не волнуйся, — сказала она. — Все будет в порядке.
Мне искренне хотелось ей поверить. Но я не мог.
Минут через десять мы вышли на улицу, и там мое противно-неустойчивое настроение испортилось окончательно. Почти у дверей кафе я увидел смуглого оборванного ребенка, который сидел в пыли перед плошкой для милостыни и орал во всю глотку, требовательно и настырно. Меня перекосило от гадливости, словно это было не дитя человеческое, а отвратительное насекомое. Виноват ли в том был его визгливый крик, не знаю, но мне было противно до тошноты, а еще хуже от стыда за свое омерзение.
Анна сжала мой локоть, и мне стало немного легче. Мы пошли вниз по улице; голос ребенка оседал за спиной, таял, таял… Пальцы Анны были неожиданно сильными; казалось она способна сломать мою руку, как спичку.
— Кто такая Лиза, — спросил я. Анна вскинула голову.
— Интересно? Член Совета, патронирует равновесие вселенной и по совместительству любимая женщина Джибрила. Была, кстати, смертной.
— Я должен поблагодарить ее.
Анна кивнула и совершенно серьезно ответила:
— Думаю, она знает о твоей благодарности.
На душе было гадко. Будто бы яд для Анны стал моим. Давило ощущение неизбежности, неотвратимости финала, кружилась голова, и как никогда хотелось напиться.
Был ли я прав тогда, Ирэн? Прав ли сейчас?
Ирэн не могла ответить; Ирэн давно стала землей и травой, истаяла в сером тумане. Даже ее фотографий у меня не осталось, и я не уверен, точно ли помню ее лицо. И почему, зачем она вдруг вспомнилась сегодня?
Когда за край апрельских туч
Уходит мартовская кома
И запыленный воздух дома
Пронзает одинокий луч,
Когда теряют зеркала
Мое лицо на острых гранях,
Когда любовь почти не ранит
И вдаль направлена стрела,
Когда сонеты в облаках
Рисует ангельская стая
И, получив билет до рая,
Над городом ликует птах,
Тогда я верю: в небесах
Нас ждут. Нас помнят. Нас узнают.
Я не сразу понял, что это стихи и их прочитала Анна — казалось, они выбились ледяным ключом из меня самого, хотя стихов я не писал, десять лет не писал. Пришлось закрыть глаза, чтобы Анна не разглядела их выражения. Пришлось делать каменное лицо, чтобы скрыть все, что сейчас прорывалось наружу.
— Катя Семенова, — сказал Анна. — Та девочка, которая покончила с собой после визита к гадалке. Это ее последнее стихотворение. Верь мне, Кирилл, просто верь: это на самом деле важно.
Сильные пальцы разжались. Я открыл глаза: мы стояли на углу улицы Пирогова, возле аккуратного дома сталинских еще времен.
— Я здесь живу, — продолжала Анна. — Вон там, на третьем этаже, это Марусина кошка в окне. Зайдешь?
— Нет, — наваждение уходило, оставляя меня усталым, измученным, но — прежним, все с тем же планом и решительностью его выполнить. — Спасибо. Пойду работать.
— Привет отцу Серапиону, — улыбнулась Анна и снова коснулась моей руки. — Верь мне, пожалуйста. Ладно?
— Ладно, — улыбнулся я в ответ. — Удачи на экзамене.
— А, ерунда, — махнула рукой Анна. — Гоголь-моголь; все уже прочитано. Ну, пока?
— Пока.
И она скрылась в подъезде. Щелкнул кодовый замок.
Я с силой сжал переносицу, помотал головой и пошел на автобусную остановку. Непременно зайти на этой неделе к врачу; эх, Андрюшка, нам ли жить в печали…
— Ой, да ладно тебе, работает он, посмотрите на него! — заголосил мой телефон фразочкой Масяни (для звонка Серапиона установлено было знаменитое «Директор? Иди ты в ж*пу, директор!»). Определитель номера указал: «Милена».
— Привет.
— Привет. Серапион рвет и мечет. Тут опять сектанты.
Я промычал что-то невнятное, но выразительное.
— Я сказала, что тебе стало плохо, и ты ушел к врачу. Обещал вернуться после двух.
— После двух — растяжимое понятие, — сказал я, забираясь в «газельку» маршрутного такси. — А ты просто золото. С меня шоколадка.
Читать дальше