Лариса Петровичева - Следы на воде

С превеликим трудом я поднялся на ноги. Дотронулся до лба, взглянул на кровь на пальцах; хорошо нас все-таки приложило. Шум в голове утихал — буду надеяться, что не контузило, а все-таки оглушило — и я услышал гул огня, крики, треск переговорный устройств. Вряд ли кто-то, кроме нас, остался в живых.

Меня все-таки вырвало. Затем я, похоже, снова отключился, потому что после мгновенного провала в памяти обнаружил, что сижу на каменной кромке фонтана, потный и трясущийся. Милена держала у меня на лбу мокрую тряпку — собственный оторванный рукав, а Серапион разговаривал с очень строгим человеком в штатском, с блокнотом в руке.

— … мы едва вышли и произошел взрыв.

— Отец Серапион, вы можете примерно сказать, сколько человек было в пиццерии?

Серапион нахмурился.

— Да все столики были заняты. Человек шестьдесят. Еще персонал.

Человек в штатском смотрел на нас, как на оживших мертвецов. Сбежали из-под удара, обвели судьбу вокруг пальца. Счастливчики.

— Вам очень повезло, — промолвил он. — Очень.

— Мы знаем, — сказал я.

Съемочная группа «Нового эфира» уже вела прямой репортаж с места событий, и почему-то, глядя на бойко щебечущую журналистку, оператора и толпившихся поодаль зевак, я вдруг захотел дать экс-собратьям по мордасам. Не знаю, почему. Спасатели работали на диво добро, а машин «скорой помощи» стояло не меньше дюжины; однако я отчего-то знал: спасти смогут всего четверых. Третьекласснику с ожогами второй степени, (… она мечтала поехать летом на море; ее мама и брат мертвы), молодую женщину, что сидела у выхода, официантку (выбегала покурить; сотрясение мозга) и студента пятого курса мехмата (пришел посмотреть футбол; стоял в дверях, и Серапион задел его, когда выходил).

В раю прохладно. Гурии поют.

К моему удивлению, сотовый в кармане был цел, и я дал его Милене — позвонить домой. Она послушная девочка, всегда говорит, куда и с кем идет, а ее родные никогда не упускают новости.

— Мама… мама, это я.

И она расплакалась снова.

— Да… там. Вышли за минуту до взрыва, я… забыла сумочку, но не стала возвращаться… Да…

Я зажмурился. Снова накатила тошнота, а утихшая было головная боль вернулась с утроенной силой. Похоже, сотрясение мозга — это ладно, еще легко отделался, а мог бы лежать в карете «скорой» с травмами, несовместимыми с жизнью.

Везунчик.

И тут я увидел его.

Джибрил все в том же светлом костюмчике сидел на кромке фонтана метрах в пяти от нас. Рассматривая то, что осталось от пиццерии, с дымящейся сигаретой в пальцах. Глядя на него, я испытал очень сложное и острое чувство: обреченную опустошенность от того, что все началось снова, и попытки забыть прошлое оказались напрасны, а еще — ярость.

Потому что Джибрил был доволен. Он, черт бы его побрал, улыбался. На наших глазах спасатели извлекли то, что, судя по размерам, час назад, полчаса назад еще было ребенком, и он улыбался.

Кажется, я сжал челюсти так, что зубы хрустнули. Гнев и боль переполняли меня, били в виски гулкими злыми молоточками; я совершенно не осознавал, что делаю и движим был только одной мыслью: убить гадину. Раздавить.

Кажется, Серапион что-то сказал, но я не услышал. А Джибрил точно не ожидал, что кто-то подойдет и схватит его за грудки, тем более, что это буду я. Искреннее изумление на его холеной морде мне понравилось, и еще больше захотелось разбить эту морду в кровь, размозжить о камень.

— Ну что, красавец… рад?

Кажется, в круглых светлых глазах мелькнул страх. Если, конечно, Джибрил на страх способен, в чем я лично сомневался.

— Кирилл, послушай…

Тогда я притянул его к себе и тихо спросил:

— Это ты сделал?

Джибрил кивнул. Усилившаяся боль едва не вбросила меня в беспамятство, но я удержался на ногах. Бог есть Любовь… Пастырь Добрый… конечно же.

— Почему? Объясни мне, пожалуйста, почему.

Мой голос звучал на удивление спокойно, и от этого спокойствия мне стало жутко, хотя казалось, что дальше бояться уже некуда.

— Я ангел, — совершенно без выражения ответил Джибрил. — Я превращаю землю в соль и делаю то, что мне приказано.

— Солдат Божий, — рявкнул я и как следует его тряхнул. — Служить и защищать. Маньяк ты и урод, вот что.

Только сейчас я понял выражение Джибрилова лица. Растерянность — вот что исказило гладкую физиономию; отсюда и страх.

— Кто тебе приказал, она? Говори давай!

Краем глаза я заметил, что на нас смотрят. Но это не имело значения.

— Да, — выдохнул Джибрил. — Но пойти, это ход вещей. У всех свой срок и время, каждый уходит, когда должен…