Николай Басов: Иномерники

Но она поняла это по-своему, как пилот параскафа. Она увидела, как можно войти в этот вихрь, в эту пространственную воронку, чтобы выйти с другого ее конца, поближе к зелено-голубой планетке у желтовато-охристой звезды… И она стала действовать. Заложила какой-то немыслимый рывок, потом тряхнула машину так, что, несмотря на защитную внутрикорабельную систему антигравитации, у него зубы заломило, ударило друг о друга, хотя это и трудновообразимо в теории… Да вот на практике, оказывается, бывает! Она совершила этот маневр еще раз, еще резче. Где-то в корпусе их кораблика завыли аварийные пищалки, они звуком пробивались под его шлем, и никакие наушники от этого стона-рева-грохота не спасали.

Половина экранов перед ним погасла, потом на его пультовом столе стало происходить что-то невероятное, будто бы деревья вырывались с корнем от ветра, так и его сигналы на экранчиках и даже обычные лампочки – все разом взбесились. Он поправил шлемное представление органов управления, вгляделся, пытаясь хоть что-нибудь понять, но ничего у него не выходило. А потом… Они вдруг стали двигаться очень быстро, вернее – так быстро, как не бывает никогда, как даже в теории относительности, утверждающей, что не могут материальные объекты обгонять свет… В общем – это было невозможно, но это так же, как стуканье зубов, было. И становилось еще сильнее… Эти ощущения начинали давить на мозги, на все устройство его нервов в теле, на саму способность представлять мир вокруг. Это было похоже, наверное, на смерть, хотя и непонятно, кто же его из этой смерти вернет назад, а может, никто и не вернет?!

Эта мысль и зависла у него в мозгах, как повторяющийся оборот с куском дурацкой, быстро надоедающей песенки на старых, играющих еще на виниловых дисках граммофонах.

Он приходил в сознание пару раз, чуть очухивался, может, на какие-то мгновения… чтобы снова отключиться. Но в памяти у него осталось присутствие все еще сознающей мир Гюльнары, она, словно огромное и страшное существо, почти неотличимое от чудовищ, одно из которых сожрало несчастного Шустермана, нависала над ним, вот только не хотела сожрать, а, кажется, пробовала вызволить из беспамятства, вернуть к жизни… Хотя, по ощущениям, уж лучше бы не возвращала, потому что жизнь была и болезненна, и кошмарна, и по-настоящему травмировала его, как бетонная плита неимоверной тяжести, которая на него свалилась. «Так чувствует себя муха, когда ее настигает мухобойка», – решил он.

Ромка снова пришел в себя, разбирая какие-то странные и, как ему казалось, бессистемные сигналы на пульте перед собой, шлема на нем не было, ему стало страшно. Но страшнее оказалось то, что Гюльнара болталась в своем кресле, как засохшее, неживое ядрышко орешка, сморщенное и бесплодное. Он потянулся к ней, чтобы помочь, хотя не представлял, как это сделать, и снова – все на этом его усилии оборвалось.

А потом… Выяснилось, что он может дышать. То есть смотреть он еще не мог и даже мысленно не мог ни в чем участвовать, но вот дышать у него уже получалось. Тогда он сообразил, что пережил эту воронку, которую наметила Гюльнара. В которую она же его практически и втянула, и это обещало хоть какое-то продолжение его ощущений-возможностей.

Повалявшись некоторое время, за которое он пробивался через какие-то немыслимые пласты боли, как когда-то Гюльнара, воспользовавшись малым присутствием в реальности ее параскафа, пробивалась через стены лабиринта, где-то позади, в Чистилище… Вот так же и он примерно выходил теперь на поверхность, приходил в сознание. И самое удивительное, что у него получилось, он вернулся в мир. Который был ему, похоже, совсем не рад, но это его сейчас не волновало. Он беспокоился о Гюльнаре.

Она тоже, как это ни удивительно, приходила в себя. Они оба пережили этот рывок. Рывок куда? В другое пространство? Нет, он совершенно точно был уверен, что здесь, в этом мире, они оба и вместе с машиной присутствуют почти со стопроцентной реальностью, они тут были – вполне настоящими, даже чуть больше, чем настоящими. Они тут были со всеми своими человеческими качествами. Хотя сейчас и еще довольно долго казалось, что главным из этих качеств было ощущение боли.

Но и это проходило. Через какое-то время он вдруг понял, что к нему возвращается способность задать Гюльнаре вопрос. Он и спросил, пусть медленно, неуверенно, но все же достаточно разумно, кажется – разумно: «Ты как?»

«Неужели кончилось? Мне казалось, мы уже никогда…» Что она хотела спросить, он сразу не понял. Но потом снова высказался, чтобы не молчать: «Мы, кажется, еще живы. Удивительно». – «Ага, удивительно… Тебе-то хорошо было, ты отключился еще на трети пути, а я… Как змея на сковородке тут извивалась, чтобы… Нет, даже сейчас не пойму, что же я делала». – «Если ты тоже валялась бездыханной, тогда ты не можешь судить, на трети пути я отключился или в самом начале. Нужно по приборам посмотреть, что с нами было». – «У меня сил нет. Смотри сам, если хочешь».