Андрей Балабуха - Люди кораблей

Иногда говорят, что полет гравитром напоминает парение в прозрачной воде. Но во-первых, нигде и никогда Шорак не видал такой прозрачной воды, даже в Цихидзири или в Контских озерах; к тому же оптические свойства среды никогда не дадут акванавту такой видимости, такой перспективы, такого ощущения простора и свободы, какие испытывает человек, летящий в нескольких сотнях метров над землей. Во-вторых, даже отчасти такое сравнение справедливо лишь для больших скоростей, сближающих гидродинамические и аэродинамические эффекты, когда воздух упруго подбрасывает ноги, все время удерживая тело в горизонтальном положении, а встречный ветер наполняет нос и рот чем-то желеобразным и высекает из глаз слезы. Нет, полет нельзя сравнивать ни с плаванием, ни с парением в бассейнах невесомости! Шорак любил летать. И ему казалось, что несет его не поле гравитра, а сам воздух, пропитанный ароматами, поднимающимися от лесов и лугов, ароматами, которых никогда не создать самым совершенным озогенераторам, потому что искусственные запахи лишены правдивости настоящих; ему казалось, что птичья разноголосица, громкий шепот леса, звон бесчисленных насекомых, сливающиеся здесь, на высоте, в симфонию утренней тишины, — эти звуки, как и воздух, несут его, смывают с него все лишнее, ненужное, наносное. И ему вдруг щемяще захотелось запеть, как та неумолчная пичуга внизу, — ведь и сам он был сейчас птицей. Только, в отличие от птиц, — да что греха таить, и от многих людей, — он не умел петь…

Шорак резко изогнул туловище, поджал ноги и круто взмыл вверх. Пусть он не может петь, но в свободе движений он не уступит ни одной из птиц! Говорили: человек не рыба, он не может обрести свободы в воде; но человек надел сперва акваланг, потом жабры Эйриса и присоединил к своему имени еще одно — Акватикус, Хомо Сапиенс Акватикус. Говорили: человек не птица, ему не овладеть воздухом; но человек надел ракетный ранец, оседлал птеропед, наконец, застегнул на себе пояс гравитра…

Чем выше поднимался Шорак, тем больше светлело небо на востоке. И вот уже оттуда, из-за иззубренного горизонта, ударил в него первый солнечный луч. Особенно красиво это должно было выглядеть снизу, с земли. Шорак не раз наблюдал эту картину: в небе, по которому еще не разлилась утренняя заря, высоко над землей висит маленькая человеческая фигурка, освещенная невидимым солнцем…

Светило быстро выкатывалось из-за горизонта, и так же быстро скользил вниз Шорак, все время удерживаясь в этом первом луче. Он купался в рассвете, как купаются в росе.

Метрах в пятидесяти от земли он выровнял полет и взглянул на часы. Времени у него оставалось в избытке. Хотя, пожалуй, стоило еще позавтракать.

Мимо пролетела девчонка на птеропеде. Шорак проводил ее взглядом. Чуть слышно стрекотала передача, плавно взмахивали крылья, а лицо у девчонки было восторженно-самоуглубленным. Шорак не удержался от улыбки.

На промежуточной площадке башни он выключил гравитр и вошел в лифт. Когда пол стремительно рванулся вверх, ноги привычно спружинили, едва не подбросив тело. Шорак совсем забыл, что в этих лифтах установлены гравистабилизаторы. «Хорошо еще, что никто не видел», — подумал он.

На самом верху, в чаше огромного цветка, венчающего башню, разместилось кафе. К удивлению Шорака, несмотря на ранний час, здесь было полно народу. Однако свободный столик все же нашелся — на краю площадки, в округлом изгибе одного из лепестков. Шорак просмотрел меню и набрал заказ. Вообще-то он не любил всех этих разносолов, но иногда, после месяцев гешмакированной комбипищи, было приятно зайти в такое вот кафе и, заказав фирменные блюда, подождать, гадая, чем же они окажутся.

Впрочем, дело было вовсе не в фирменных блюдах: отсюда, с более чем трехкилометровой высоты, открывался пейзаж, любимый Шораком с детства. Такого простора не увидишь ни из какой другой точки: ведь одно дело висеть в воздухе в кабине вертолета или на гравитре, и совсем другое — сидеть за столиком на вершине башни. Человек всегда стремился к высоте — покоренной высоте. И чтобы покорить ее, нужно было не взлететь, не повиснуть в воздухе, а воздвигнуть пирамиду, зиккурат, Вавилонскую башню — воздвигнуть, чтобы взойти в небо и утвердиться там. Вряд ли Шорак когда-либо задумывался над этим, но в глубине души всегда стремился к высоте.

Башня вздымалась над лесистой равниной, даже отсюда, с вершины, казавшейся бескрайней. «Забавно, — подумал Шорак, — когда-то казалось, что Земля будущего — это бесконечные распаханные поля, города и снова поля. А на поверку вышло, что планете вернули какую-то первозданность — леса и луга, простершиеся от города до города. И по внешнему виду ее теперь трудно отличить от любой из молодых планет. Та же нетронутость пространств, то же зеленое марево лесов…» На юге, километрах в двадцати от подножия башни, распластался город — пестрая мозаика в зеленом разнообразии равнины. А на востоке, почти у самого горизонта, лежал космодром.