Дэвид Герролд - День проклятья

Толстая черная леди была голой.

Она сидела на старой тумбочке и смеялась, а при виде меня так и зашлась от хохота. Ее глаза блестели сквозь щелочки.

Я не сдержался и подошел ближе.

У нее были полные, невероятно огромные груди. Они тряслись при каждом движении, при каждом толчке исходившего из нее веселья. Соски были большие и темные на фоне шоколадной кожи. Мясистые, бревнообразные руки тоже тряслись от избытка жира. Я поймал себя на том, что ухмыляюсь во весь рот. Бедрам можно было посвятить поэму. Я любил ее. Да и кто бы устоял на моем месте?

Она излучала радость, как свет. Мне хотелось искупаться в этом свете.

Она знала, что я стою перед ней и рассматриваю ее. Она знала, что я рад, но не делала ничего – лишь тряслась от хохота.

Мне хотелось спросить, кто она, но только я это уже знал. Ей бы не удалось ничего скрыть.

Она поняла, что я догадался, и захохотала еще пуще, покатываясь от своей шутки.

Скорее, от нашей шутки.

Мы смотрели друг на друга и хохотали как сумасшедшие. Так не шутил еще никто во всей Вселенной. Каждый знал о том, что о нем знает другой, и понимал, как глупо выглядим мы оба – но мы продолжали веселиться, пока не упали друг другу в объятия.

Объятия черной толстой леди – настоящие объятия, не трепыхнешься.

Я был счастлив. Она любила меня. Я мог бы остаться с ней навечно. Она смеялась, качала меня, ворковала какие-то глупости.

Я шепнул:

– Я знаю, кто ты…

– И я тебя знаю, – прошептала она.

Я оглянулся на окружавших нас, хихикнул и, повернувшись к ней, снова шепнул:

– Нам не стоит разговаривать здесь.

Она зашлась в приступе истерического хохота и прижала меня к огромным грудям.

– Все в порядке, мой зайчик. Никто нас не слышит. И не услышит, пока мы не захотим.

Она погладила меня по голове.

Сосок был около моего рта. Я поцеловал его, и она рассмеялась. Я робко взглянул на нее. Леди наклонилась и прошептала:

– Не стесняйся, мой зайчик, ты же знаешь, как твоя мамочка любит тебя. – Она подняла грудь и направила сосок мне в рот, и – на какое-то мгновение – я снова стал маленьким, в безопасности и тепле материнских рук, по-младенчески беззаботным…

– Мамочка любит тебя. Все у нас хорошо. Мамочка сказала «да». Пусть она придет сюда и обнимет тебя, зайчик…

По моим щекам снова потекли слезы. Я взглянул на «маму» и спросил:

– Зачем?..

Ее лицо было добрым, глаза – глубокими. Она убрала мои руки от лица и стерла мои слезы толстым черным пальцем.

– Мама, – снова сказал я. – Почему… ты захотела, чтобы это случилось здесь?

Мамино лицо стало грустным. Она шептала что-то, но я не понимал слов.

– Что, мамочка? Я не понимаю…

Ее губы двигались, но никаких внятных звуков с них не слетало…

– Мама, пожалуйста… Что с тобой?

– Баба-баба-баба… – булькала черная леди.

– Мама, мамочка! – возопил я.

Но она больше не была мамой. Отвратительная жирная вонючая черная тетка. Она больше не смеялась. Я не знал ее и не хотел знать…

Я опять заплакал. Я плакал и плакал обо всем, что потерял, а больше всего из-за мамы.

Мама, не покидай меня, пожалуйста… Мама…

В. Как вы поступите с хторранином, только что проглотившим пятнадцать младенцев?

О. Суну два пальца ему в пасть.

Когда мне исполнилось пятнадцать, я открыл для себя шахматы. Дома имелось по меньшей мере три десятка шахматных программ, в том числе «Гроссмейстер Плюс», которая выиграла этот титул и удерживала его до тех пор, пока не ввели правила, исключающие искусственный интеллект. Остальные были либо общедоступными версиями, либо копиями, которые присылали моему отцу.

Одна из программ, «Харли», позволяла наделять фигуры новыми качествами, так что можно было играть в неканонические, или «сказочные» шахматы. Насколько я помнил, шахматы никогда не увлекали меня, потому что казались слишком строгими, но с «Харли» я мог варьировать игру по своему собственному разумению, делал шахматы такими, какими видел их в своем воображении.

Свое пятнадцатое лето я провел, изобретая новые фигуры и новые шахматные поля.

Одну из фигур я назвал «путешественником во времени». Он мог опережать игру на любое число ходов, только сначала их надо было записать. Если в момент материализации путешественника его позиция оказывалась занятой, то обе фигуры исчезали. Только так и можно было съесть путешественника – подставить пешку в месте его появления.