Курт Воннегут: Завтра, послезавтра и всегда

Дверь распахнулась, и на пороге появился Жом. Он ошарашенно уставился на груду битого стекла.

Лу от ужаса затошнило, он беспомощно улыбнулся в надежде, что в голову придет что-то, хоть отдаленно напоминающее мысль, и стал ждать, что скажет Жом.

— Ну, парень, — наконец проговорил Жом, — сдается мне, ты тут решил слегка прибраться.

Больше он не произнес ни слова. Повернулся кругом, протолкался сквозь толпу и заперся в своей комнате.

Шварцы в стыдливом молчании какое-то время таращили глаза на Лу, затем вдруг бросились обратно в гостиную, как будто его чудовищная вина могла каким-то образом пасть и на них, задержись они чуть дольше. Морти задержался дольше остальных, чтобы бросить на Лу насмешливо-раздраженный взгляд. Затем и он скрылся в гостиной, и в дверном проеме осталась одна Эмеральд.

Слезы заструились по ее щекам.

— Ах, бедный мой, бедный… ну не будь таким убитым. Это я виновата. Я втравила тебя в это.

— Нет, — наконец обрел голос Лу, — ты тут ни при чем. Честно, Эм, я просто не…

— Тебе не нужно ничего объяснять мне, милый. Я в любом случае на твоей стороне. — Она поцеловала его в щеку и зашептала на ухо: — Это не было бы убийство, милый. Он бы от этого не умер. Все не так уж страшно. Просто он ушел бы именно тогда, когда этого захотел бы Господь.

— Но что же будет дальше, Эм? — безжизненно поинтересовался Лу. — Что он сделает теперь?

Перепуганные Лу и Эмеральд не спали почти всю ночь, ожидая, что же теперь будет делать Жом. Однако из запретной спальни не доносилось ни звука, и за пару часов до рассвета они все-таки забылись сном.

В шесть они встали, поскольку это было время их поколения завтракать в кухоньке. Никто не обмолвился с ними ни словом. На завтрак отводилось двадцать минут, но Лу и Эмеральд были настолько измучены бессонной ночью, что едва успели проглотить по паре ложек псевдоомлета из переработанных водорослей, как пришло уступать места поколению их сына.

Затем, по заведенному обычаю, им, как лишенным наследства, предстояло приготовить Жому завтрак и подать его в постель на подносе. Лу и Эм пытались не терять бодрости духа — труднее всего было иметь дело с настоящими куриными яйцами, беконом и олеомаргарином, на которые Жом тратил большую часть доходов со своего состояния.

— Ну что ж, — проговорила Эмеральд, — я не собираюсь паниковать, пока не буду уверена, что для паники есть причина.

— Может, он не понял, что я там расколотил? — с надеждой произнес Лу.

— Ну, там стеклышко часовое, — хмыкнул Эдди, их сын, меланхолично жуя псевдогречишный пирог из переработанных опилок.

— Не смей насмехаться над отцом, — одернула его Эм. — И прекрати разговаривать с полным ртом.

— Хотел бы я посмотреть на кого-нибудь, кто набьет рот этой гадостью и при этом не скажет ни слова, — буркнул семидесятитрехлетний Эдди и посмотрел на часы: — Пора нести Жому его завтрак.

— Да уж, пора так пора, — беспомощно произнес Лу и передернулся. — Бери поднос, Эм.

— Пойдем вместе.

Медленным шагом, стараясь храбро улыбаться, они отправились к спальне Жома и обнаружили у двери собравшихся полукругом Шварцев.

Эм постучала.

— Жом, — бодро позвала она, — завтрак го-то-ов!

Ответа не последовало, и она постучала еще раз, чуть громче.

От удара ее кулака дверь распахнулась. Мягкая, глубокая, широкая кровать под балдахином посреди спальни, символ грядущего блаженства для каждого из Шварцев, была пуста.

От ощущения смерти, знакомого Шварцам не более чем зороастризм или причины восстания сипаев, голоса у всех мгновенно осипли, а сердца заледенели. С благоговейным трепетом наследники робко заглядывали под кровать и за занавески в поисках бренной оболочки Жома, своего праотца.

Оказалось, Жом оставил не только эту самую бренную оболочку, но и записку, которую Лу в конце концов обнаружил на комоде под пресс-папье — бесценным сувениром со Всемирной выставки 2000 года. Дрожащим голосом он прочел вслух:

— «Один из тех, кому я давал кров и защиту, кого учил все эти долгие годы, набросился на меня, словно бешеный пес, и уничтожил мой антигеразон — или попытался сделать это. Я уже не молод и не могу больше нести тяжкое бремя жизни. А посему, после горьких событий прошлого вечера, я ухожу. Заботы этого мира, подобные терновому покрывалу, скоро спадут, и я познаю покой. Когда вы обнаружите эту записку, меня уже не будет».

— Бог ты мой, — убитым голосом проговорил Вилли, — он даже не стал дожидаться Пятисотмильной гонки…