Евгений Гуляковский - Последний мираж (сборник)

— Ты хочешь сказать, любовь?..

Николай улыбнулся какой-то вымученной, болезненной улыбкой, словно сломал лежавшую на его губах восковую печать, и сразу же ветер пустыни прорвался сквозь призрачные стены города, смешал в своем вихре его заколебавшиеся здания, разрушил лабиринт улиц…

Окончательно Алексей пришел в себя, когда понял, что стоит посреди лагеря, сжимая в руках страховочный трос, протянутый между палатками… Он не знал, как здесь оказался, но зато понимал, что мираж останется теперь с ним на всю жизнь.

Буря стихала. Уже можно было рассмотреть сквозь песчаные облака стену коллекторской. Было и еще что-то… Обещание, так и не произнесенное вслух.

«Все пройдет, и огорчения, и все, что было, песок заметает даже следы…» Так она сказала в их последний вечер. Но она была не права. Есть следы, над которыми не властен песок.

Добравшись до коллекторской, он подождал с минуту, пока глаза привыкли к полумраку палатки, а затем, отыскав глазами водителя, спросил:

— Когда проходит московский поезд?

— В восемнадцать двадцать, по средам. Но в такую бурю он мог задержаться.

И это означало, что до ее отъезда все еще оставалось не меньше четырех часов.

— Заводи машину. Буря стихает. Мы выезжаем прямо сейчас.

Город, в котором я живу, наверное, самый жаркий на свете. Жара в нем стоит такая, что трескаются каменные заборы, а склады покрываются коричневой коркой загара. Хатаму здесь нравится. Он родился и вырос в этом городе. А мой город совсем другой, хотя я его почти и не помню, только огромные кусты пестрых цветов, росшие у самой калитки, врезались в память. Давно уже город Хатама стал и моим городом. Я учусь с Хатамом в одной школе. Одни и те же улицы встречаются нам после уроков. Мы проходим по улице Лесной, названной так, наверное, в шутку, по длинной Красноармейской и Колхозной. Отец говорил, что улицы с такими названиями есть во всех городах. А мне почему-то кажется, что улицы, как и люди, неповторимы. У них свои лица и должны быть такие же неповторимые имена. Но отец знает об этом лучше меня, он много ездил, пока меня еще не было, и я жалею иногда, что родился так поздно, что самое интересное люди успели прожить без меня.

За последним домом на Колхозной город вдруг исчезает. Перед нами открывается до самого горизонта огромное пространство пустыни, поросшей сухими колючками и кустиками желтой травы.

Солнце, уставшее за день, лениво катится к горизонту, и мы спешим, чтобы успеть перехватить старика Дамира с его отарой на перевале.

Каждый вечер гонит здесь Дамир колхозную отару на ночлег и располагается у источника на короткий отдых после трудного пути через горы. Мы должны успеть к источнику раньше его, чтобы собрать хворост для костра. Хворосту вокруг мало и на сбор его уходит не меньше часа. К концу сбора все руки у нас исцарапаны о верблюжьи колючки, но мы этого даже не замечаем, все наше внимание направлено на перевал: мы с нетерпением ждем, когда там зашевелится густая, плотная масса овец, розовая в лучах заходящего солнца.

Дамир неторопливо разводит костер, кипятит чай, разламывает душистую белую лепешку и протягивает нам тонкие, звенящие от прикосновений, голубоватые пиалы с древним узором. Нам совсем не хочется чая, но отказываться нельзя и торопить Дамира бесполезно. Наконец он вытирает усы и бороду рукавом халата и начинает рассказ точно с того места, на котором остановился вчера. Дамир говорит медленно, как будто вспоминает события, очевидцем которых был. Трудно поверить, что все, о чем он рассказывает, случилось так давно, полторы тясячи лет назад. Нам с Хатамом не удается даже представить всю громадность этого времени, и все же, слушая Дамира, мы видим улицы древнего города. Такого древнего, что даже память о нем не сохранилась, а пыль, оставшаяся от его домов, смешалась с песками пустыни много веков назад.

Это был богатый и красивый город. У восточной стены, рядом с базарной площадью, находилась улица мастеров. Здесь-то в маленькой хижине и жил Мансур. Мы услышали о нем от Дамира несколько дней назад, и с тех пор его имя всегда вызывает у меня волнение, хотя прошло уже много лет и я давно ушел от того мальчишки, что сидел перед потухшим костром с остывшей пиалой в руках.

Мансур, серебряных дел мастер, был самый знаменитый во всем Бактрийском государстве. За его изделиями охотились приезжие купцы, назначали тройные цены, но сам он всю жизнь оставался бедняком, словно золото и серебро не могли задержаться в ладонях этого человека и лишь ложились прекрасным узором на чаши и кубки, на щиты и шлемы богатых горожан. Да и не один он был таким бедняком: все, что зарабатывали его соседи, тоже уходило из их рук в виде податей и налогов.