Вячеслав Рыбаков: Гравилёт 'Цесаревич'

- Прости. Хорошо, но почему ты мне пеняешь, а в Петербурге и где угодно слышишь по десять раз на дню "Тифлис" и - ни звука?

Он бросил окурок и тщательно вбил его каблуком в сухую землю, чтобы и следа его не осталось.

- Потому что чужие его пусть хоть Пном-Пнем называют. Ты же не чужой. Понял?

- Понял.

- Будешь еще говорить "Тифлис"?

- Амазе лапаракиц ки ар шеидзлеба!

- И речи быть не может... - машинально перевел он; у него сделался такой оторопелый вид, что я засмеялся.

- Ба! Ты что, дорогой, грузинский учишь? И произношение как поставил!

- Увы, обрывки только, - признался я. - Разговорник полистал перед отлетом. А было бы время да способности - все языки бы выучил, честное слово. Приезжай хоть в Ревель, хоть в Верный - и себе приятно, и людям уважение. Но...

- Лопнет твоя головушка от такого размаха, - ухмыльнулся Ираклий. Вот действительно русский характер. Уж если языки - то все сразу. А если не все - то ни одного. В лучшем случае - от каждого по фразе. Имперская твоя душа... Побереги себя.

- Дидад гмадлобт [Большое спасибо (груз.)].

- Не стоит благодарности.

- Я вот что хотел спросить. В те горы как - погулять можно пойти? Тропки есть? Или там слишком круто?

Ираклий нетерпеливо перевел взгляд на Стасю. Она была уже в шагах пятидесяти.

- Да-да, я ее имею в виду.

- Ну, Станислава Соломоновна-то, я вижу, везде пройдет, - он отступил от меня на шаг и с аффектированным скепсисом оглядел с головы до ног. Я улыбнулся.

- Обижаешь, друг Ираклий. Конечно, после тридцати я несколько расплылся, но в юные лета хаживал и по зеркалу Ушбы, и на пик Коммунизма.

- О, ну конечно! Как я мог забыть! Чтобы правоверный коммунист не совершил восхождения на свою Фудзияму!

- Дорогой, при чем тут Фудзияма! - начал кипятиться я. - Просто трудный интересный маршрут! И так уж судьбе было угодно, чтобы большинство ребят, залезших туда впервые и давших в двадцать восьмом году название, принадлежали к нашей конфессии!

Он засмеялся, сверкая белыми зубами из черной бороды.

- А тебя оказывается, тоже можно вывести из себя, - сказал он. Признаться, глядя, как с тобой обращаются некоторые здесь присутствующие, я думал, ты ангел кротости.

Я отвернулся, уставился на Мцхету. Пожал плечами.

- Тебе и тяжело так от того, что у тебя всегда все всерьез, негромко сказал Ираклий. - И у тех, кто с тобой - все всерьез.

Я пожал плечами снова.

- А как Лиза? - спросил он.

- Все хорошо. Провожала меня вчера чуть не до трапа.

- Потому и летели разными рейсами?

- Ну, мы не говорили об этом вообще, но, наверное, Стася была уверена, что меня будут провожать. Она сама и придумала себе какую-то отсрочку, чтобы лететь сегодня... даже не сказала, какую.

- А Поленька?

- И Поленька провожала. Всю дорогу рассказывала сказку про свой остров, уже не сказку даже, а целую повесть. На одной половине живут люди, которые еще умеют немножко думать, но только о том, где бы раздобыть еду, а на другой - которые думать совсем не умеют. "Почему?!" - "Папа, ну как ты не понимаешь? Ведь Мерлин дал им вдоволь хлеба, и теперь они думать совсем разучились, потому что весь остров долго голодал и думать люди стали только о еде!" Видишь... Это уже не сказка, это философский трактат уже.

- Ей одиннадцать?

- Тринадцать будет, Ираклий.

- Святой Георгий, как время летит. А Лиза... знает?

- Иногда мне кажется, что догадывается обо всем и махнула рукой, ведь я не ухожу. Вчера так смотрела... И так спокойно: "Отдыхай там как следует, нас не забывай... Ираклию кланяйся. Ангел тебе в дорогу". Иногда кажется, что догадывается, но гонит эти мысли, не верит. А иногда - что и помыслить о таком не может, а если узнает, просто убьет меня на месте, и правиль...

- Ш-ш.

Подходила Стася - неторопливо, удовлетворенно; громадная охапка цветов - как младенец на руках. Богоматерь. И один, конечно, воткнула себе повыше уха - нежный бело-розовый выстрел света в иссиня-черных, чуть вьющихся волосах. Шляпу бы ей, подумал я. На таком солнце испечет голову...

- Какой красивый цветок. И как идет тебе, Стася. Как он называется?

- Ты все равно не запомнишь, - ответила она и, не останавливаясь, прошла мимо нас. Вдоль теневой стены храма к тропинке, ведущей на спуск. Ираклий, косясь на меня, неодобрительно, но беззвучно поцокал языком ей вслед. Я со старательной снисходительностью улыбнулся: пусть, дескать, раз такой стих напал. Но на душе было тоскливо.

- Всякая женщина - это мина замедленного действия, - наклонившись ко мне, тихонько утешил Ираклий. - Никогда не знаешь, в какой момент ей наскучит демонстрировать преданность и захочется демонстрировать независимость. Но это ничего не значит. Так... - он усмехнулся. - Разве лишь ногу оторвет взрывом, и только.