Шмиэл Сандлер - Мой любезный Веньямин

В Ташкенте он женился на бухарской еврейке дочери кокандского масло заводчика, жертвовавшего немалые суммы в пользу большевистской партии. Сергей Константинович был вхож в дом партийного мецената и именно здесь юная и кареглазая Рахель поразила воображение пожившего уже в свое удовольствие революционера. Вне дома Рахель, по местным обычаям, была закутана в темную паранджу и некоторый романтизм, который находил в сей дикости Сергей Константинович окончательно укрепил его в решении просить руки шаловливой смуглянки. Это был третий брак их бывшего сиятельства, в результате которого у него родился сын нареченный в честь деда (графа Голубкина) Константином. В отличие от отца, старого партийца из тех еще просвещенных московских аристократов, Константин пошел по военной стезе и дослужился в НКВД до звания полковника. Всю жизнь, преуспевающий кадровый офицер, старался скрыть от начальства факт своего еврейства (тем более что мать свою он почти не помнил - она умерла, когда он был ребенком), но после отставки, поддавшись общему эмиграционному психозу, репатриировался в Израиль, где уже родился Уилл от йеменской еврейки, умершей при родах. Женитьба на сефардской еврейке была отчаянной попыткой, увы, не имевшей успеха, интегрироваться с "аборигенами". Полковник прожил в стране двадцать лет и, несмотря на то, что, был женат на израильтянке, не мог связать на иврите два слова. Как он познакомился с женой и на каком языке они вообще говорили, так и осталось для всех загадкой. По завещанию супруги сын был назван еврейским именем Ури. Европейскому уху полковник имя сие ничего не говорило и он переименовал первенца в Уильяма - в честь американского писателя Уильяма Фолкнера, книгами которого зачитывался в юности. С мальчиком отец общался редко, а когда сердился, обращался к нему официально и не иначе как: - Граф, извольте оставить свои жидовские штучки. Константин Сергеевич говорил с сыном по-русски и это отложило свой отпечаток на духовном облике Иванова младшего. Учился Уилл в еврейской школе, но воспитан был на образцах советской культуры и о композиторе Пахмутовой знал куда больше, чем о королеве песен в стиле мизрахи Маргалит Цанъани. Формально Уилл был саброй , но ментальность имел советскую, не ведая при этом комплекса неполноценности присущего иным репатриантам первого в мире еврейского государства.

Глава третья

Семь кругов ада

Из дневника Уилла Иванова:

"В Холоне на улице Синедрион в доме №7 умирал ботаник. Не приведи господь умирать так мучительно и долго как это было с ним. Агония длилась уже неделю. Все это время он был в сознании и очень переживал, что доставляет окружающим столько забот и это во время дикой боли. Старик жил этажом ниже моей квартиры и я почти безвылазно находился при нем, пытаясь хоть чем-то облегчить его последние часы. Страдания умирающего усугублялись при мысли о том, что соратники и друзья, дежурившие у его постели, были вынуждены носить после него судно. Но соратники не находили в этом ничего унизительного. Старик был почетный академик Узбекской ССР (в Израиле о нем неоднократно писали в прессе), и они почитали за честь лично возиться с "уткой", запрещая приближаться к его ложу робким сиделкам с лицами ангелов. Все думали, что кризис наступил во вторник - в два часа ночи, когда несчастный, извиваясь от ужасной боли, кричал на смертном одре, чтобы его отравили. На какое-то мгновение, после очередного приступа, он затих и все подумали - "Это конец..." Но боль снова взяла за свое, спустя час, и на сей раз, не отпускала почти сутки. Несчастный кричал, рвал слабыми пальцами простыню и умолял соратников положить конец его мучениям. Соратники, люди интеллигентные, глубоко сочувствовали умирающему, но не знали как ему помочь. Событие это весьма растянулось во времени, все уже порядком утомились и каждый в уме успел подумать - "Ах скорее бы все это кончилось!" Не зная, что предпринять конкретно, каждый из них счел своим долгом подойти к старику и сказать нечто вроде: - Коллега, все будет хорошо, вы еще встанете на ноги, уверяю вас! - В день страшного суда. - Отвечал больной, который и в такую трудную для себя минуту не утерял чувства юмора. Когда все средства были перепробованы и ничто более не могло помочь умирающему, я подошел к нему и сказал: - Дядя Сеня, знаете что, ругайтесь изо всех сил, когда человек ругается боль немного отпускает. Старик послушался меня и начал ругаться, но очень неумело, нечто вроде "Черт побери!" и еще пару безобидных фраз из лексикона старшеклассниц герцлийской гимназии. Помочь это, естественно, не могло и тогда я, подивившись его неумению в этом нехитром деле, стал мягко втолковывать ему: - Дядь Сень, надо резче браниться, надо чтобы была отборная брань. И тут выяснилось, что за всю свою долгую и плодотворную жизнь, из-за присущей ему природной деликатности, старик умудрился пройти мимо огромного кладезя нецензурных выражений. Это было удивительно, он не знал ни одного более менее стоящего ругательства. Если бы я не был знаком с ним уже много лет, я бы подумал, что он родился и вырос на луне. Но надо было как-то спасать положение, и я написал на бумаге целый ряд наиболее сочных словосочетаний непечатного свойства, прочитав которые, ученый на мгновение забыл об изнуряющей боли и на пожелтевших, дряблых щеках его зарделся совершенно здоровый румянец. С минуту он изучал список. Затем, после недолгих нравственных экзерсисов, внял, наконец, моему совету и стал выражаться все более крепче. Сначала это выглядело неумело и робко, но по мере того, как боль давала о себе знать, больной, уверовав в действенность моего рецепта, начал браниться увереннее, вкладывая в это захватывающее занятие все больше изобретательности и душевных сил. Я с детства знал, что старик был некогда большим авторитетом в научных кругах и когда речь заходила о нем, люди говорили - талантливый, высокообразованный... Все это в одно ухо у меня входило, а в другое, вылетая, испарялось в атмосфере. Я не особенно разбирался в ботанике, а старика уважал за отзывчивость и доброе сердце (он часто угощал меня помидорами из своей теплицы, заботился обо мне как о родном, время от времени, выделяя из своего скромного бюджета небольшие суммы, которые я тут же тратил на подарки моей возлюбленной). Теперь я воочию убедился, что способности его к импровизации были чрезвычайно развиты: через два десятка минут старик заткнул за пояс меня, хотя в Холоне я считаюсь признанным знатоком по части художественного сквернословия и уже третью каденцию являюсь неизменным председателем клуба любителей русского мата в Израиле. У нас на глазах ученый производил потрясающие лингвистические операции, выдумывая все новые и новые фразеологические обороты, которые по структуре своей и художественной ценности были куда более гибче и тоньше, тех, что я знал и считал верхом совершенства. Он матерился с такой изящной, аристократической элегантностью, что мне ничего не оставалось, как снять перед ним шляпу. Несомненно, старина обогатил бы культуру русского бранного слова в Израиле, если бы не болезнь и последствия, к которым она неизбежно должна была привести. Я даже пожалел, что большую и, думаю, лучшую часть своей жизни, ученый посвятил ботанике, которая вряд ли оценила такую высокую жертву"

Читать дальше