Анджей Сапковский - Воронка

- Ага?

- С тобой что-нибудь сделали? Ну, ты понимаешь... Извини, что спрашиваю, сам знаю, какое мое дело, но...

- Нет... они мне ничего не сделали. Только стянули трусики и... трогали. И больше ничего. Они боялись, Ярек... Они меня трогали и все время оглядывались, и не ложили свои ружья...

- Тише, Анечка, тише.

- ...они воняли этим своим страхом, потом, дымом, воняли тем, чем воняет тут, тем, что остается после взрыва... И еще тем, чем воняют мундиры, ну, знаешь, чем-то таким, что глаза слезятся. Никогда не забуду... теперь мне по ночам станет сниться...

- Тише, Аня.

- Но они мне ничего не сделали, - шепнула она. - Ничего. Один, правда, хотел... Он весь трясся... Потом ударил меня. По лицу. А потом они оставили меня, а сами удрали... Ярек... Это уже не люди... Уже нет.

- Это люди, Анечка, - сказал я с уверенностью, касаясь письма, шелестящего у меня в кармане.

- Ярек?

- Что?

- Мне сказать ксендзу? О том, что со мной сделали?

Нет, девица действительно была не от мира сего. Наставления новообращенного евангелиста инженера Будищевски напрочь забили в ней инстинкт самосохранения.

- Нет, Аня. Ксендзу ничего не говори.

- Даже на исповеди?

- Даже. Анализа, ты что, спала на уроке закона божьего, что ли? Исповедаться надо в грехах. Ну, если украдешь или упоминать Имя всуе. Или там не будешь чтить отца своего. Но ведь не сказано, что надо исповедаться, если с тебя кто-то силой стянет трусики.

- Ага, - неуверенно протянула Анализа. - А вот грех нечистоты? Что ты в этом понимаешь? Ксендз говорит, что и ты и твой отец - глухие и слепые атеисты, или как-то так... Что ты... Как же это сказать? Ага, что ты не по образу и подобию. Нет, я обязана исповедаться... А отец меня прибьет...

Анализа опустила голову и стала плакать. Что ж, выхода никакого не было. Я подавил в себе праведный гнев на ксендза Коцюбу. Мужчина, сидящий рядом с женщиной в воронке от бомбы, обязан о ней заботиться. Успокаивать ее. Обеспечить ей чувство безопасности. Точно? Я прав или нет?

- Анализа, - сказал я бесцеремонно. - Ксендз Коцюба занимается фигней. Сейчас я тебе докажу, что разбираюсь и в Катехизисе, и в Писании. Ибо написано в... послании Амвросия к эфесянам...

Анализа перестала плакать и уставилась на меня, открыв рот. Назад пути не было. Я стал забивать ей баки Амвросием.

- Так вот, написано, - молом я, делая умное лицо, - что пришли к нему кадуцеи...

- Наверное, саддукеи?

- Не мешай. Пришли, говорю, саддукеи и эти... ну... мытари к Амвросию и спросили: "Воистину, о святейший муж, согрешила ли еврейка, с которой римские легионеры силой стянули трусы?". А Амвросий нарисовал на песке кружок и крестик...

- Чего?

- Не мешай. И сказал он: "Что вы здесь видите?". "Воистину, мы видим крестик и кружочек", - отвечали мытари. "Так вот, воистину говорю я вам, сказал Амвросий, - вот доказательство, что не согрешила эта женщина, и лучше идите-ка по домам, мытари, ибо и сами вы не без греха, и не судите, да не судимы будете. Идите отсюдова, ибо воистину говорю вам: сейчас возьму этот камень и брошу в вас этим камнем". И ушли мытари со стыдом великим, ибо заблуждались, забрасывая грязью эту невинную. Поняла, Анка?

Анализа перестала хныкать и прижалась ко мне. "Спасибо тебе, святой Амвросий", - подумал я.

- А теперь, - я встал, расстегнул свои штаны и стянул их, - снимай свою драную юбку и одевай мои джинсы. Хрен твой отец знает, что на тебе было, когда ты утром из дому вышла. Ну, давай.

Я отвернулся.

- А про случившееся забудь. С тобой ничего не произошло, понятно? Это был только сон, Анализа. Все это сон, кошмарный сон, этот парк, эта война, эта воронка, эта вонь и этот дым. И эти трупы. Поняла, Анализа?

Анализа не ответила, а только крепче прижалась ко мне. Индюк какое-то время странно приглядывался к нам, а потом вернулся к своим кабелям и контактам. Сейчас он отрегулировал уоки-токи так, что был слышен оживленный диалог, прерываемый лишь щелчками переключателя, и это звучало так, будто собеседники заканчивали каждое предложение, пуская пузыри.

Преодолевая отвращение, я стащил с шаулиса относительно неиспачканные кровью штаны и одел их. Они с меня спадали, поэтому я сел и стал подгонять ремень. Индюк оставил в покое радиостанцию и из глубоких карманов своей куртки вытащил маленький радиоприемничек и какое-то странное устройство. Он включил приемник - зазвучала церковная музыка, что означало, что это была какая-то польская станция. Я уже не протестовал. Музыка была негромкая, а в ближайших окрестностях с какого-то времени уже не слышалось ни выстрелов, ни криков.