Александр Щеголев: Раб

Так начался мой первый день.

Главным его итогом стало ощущение полной нереальности создавшейся ситуации. Это ощущение было очень важным. Именно из него родилась позднее мысль о полной нереальности моего существования до Кельи - мысль о моем сумасшествии. А затем и понимание единственной абсолютной реальности Кельи, Книги, Покоя. Тому, кто прочтет: брат мой неведомый, обратись к предыдущим страницам, обратись к собственным воспоминаниям дней прихода в Келью, и ты поймешь... Вообще, мне нравится воскрешать в памяти первый день. Нравится вновь переживать ту растерянность, тот унизительный страх, что обрушились на меня поначалу. Это хорошие чувства, целебные, истинные. Хотя, возможно, я преувеличиваю, и в первый день страха еще не было, а был просто нормальный житейский испуг. Я пытался о чем-то думать, сейчас уже не помню о чем, наверное, о том, что кассета с фильмом получена всего на одни сутки, и сегодня ее необходимо вернуть. Я ходил вдоль стен, залезал на стол и смотрел в окно, я невыносимо проголодался к вечеру. Я не спал почти всю ночь. Я ждал.

А вот утром следующего дня пришло время настоящей паники. Особенно после того, как я снова достал пакет из-под бутербродов, туго соображая от голода, и обнаружил, что он отнюдь не пуст. В нем находилась куча снеди: бутерброды с ветчиной, кусок вареного языка, помидоры, хлеб, осетрина, на сладкое бисквит и халва - в общем, было там только то, что я обожал. Даже фрукты - два апельсина. И термос оказался заполнен изумительным чаем, индийским, не фальшивым, я в этом разбирался, и чай почему-то не сдох, сохранил надлежащий аромат. Сожрал я указанный набор мгновенно. И понял вдруг, насколько серьезно влип. Так серьезно, что предполагать было жутко.

С этого момента начался второй период моего пребывания в Келье период поисков выхода. Мне удалось изобрести всего лишь три способа освобождения. Первый - попробовать продолбить стену. Второй - вылезти через оконце. Третий - позвать на помощь, опять же используя оконце. Первый вариант недолго занимал мой рассудок: хоть и знал я, что от спасения меня отделяет всего-навсего перегородка старого дома, обделанная зачем-то камнем, вести такого рода работы здесь было решительно нечем. Разве что лбом биться. Второй и третий варианты отняли значительно больше времени. Ни медля ни секунды, я положил на пол старинный фолиант и свечу, и установил табурет на стол. (Свеча все еще горела, что удивляло меня, но не больше, чем еда в пакете, чем исчезнувшая дверь, чем уборная в тесной каменной нише.) Затем взгромоздился на шаткое сооружение. Голова в дырку не пролезала, точнее, не пролезали уши, и это глупое затруднение бесило меня весь второй день. Я кричал, звал кого-нибудь, приводя в действие третий вариант, но никто не отзывался. Самым мучительным было сознавать, что квартира находится на первом этаже. А видел я в окошко лишь ясное голубое небо, ничего больше, только небо, как ни заглядывал в него, как ни протискивал голову.

Разумеется, я не сразу оставил попытки дать знать о себе, я продолжал это жалкое действо поразительно долго. Человек упрям! Человек - самое упрямое из животных. Безумцы упрямы вдвойне... Стыдно мне, братья. Стыдно, как и вам... Каждый день я писал одну и ту же записку, вырывал листик из записной книжки и выбрасывал наружу. Куда они падали, не знаю и ныне. Я самозабвенно вопил, только тем и занимая себя - я вопил так, что в глазах темнело, орал до судорог в горле. Голос мой потом долго метался по комнате, превращаясь в одуряющий гул, и после сеансов этих меня терзала лютая головная боль. Я едва не устроил пожар, желая хоть как-то привлечь к себе внимание, но пламени зажигалки вполне хватило, чтобы одуматься. И конечно - тысячу раз конечно! - все было напрасно. Между тем, Келья снабжала меня изысканнейшими яствами, которые я находил каждое утро в собственном полиэтиленовом пакете, прекрасным чаем в термосе, обеспечивала минимум санитарных потребностей, горела вечная свеча, было не так уж холодно и удивительно, неправдоподобно тихо. Но дни походили друг на друга, как мелкие деньги в монетнице, и надежда обрести свободу постепенно растворилась в застывшем воздухе.

Наступил период отчаяния.

Я плохо помню этот период, впрочем, бесконечно тому рад. Причина проста. Однажды я допил бутылку водки. Наутро она была полна. Я вновь выпил, мне стало полегче, а утром опять обнаружил ее готовой к употреблению. Короче говоря, у меня начался запой. Бутылка была большой 0.75 литра, и моему развращенному алкоголем организму ее вполне хватало. Я пил натощак, и бутылка милосердно наполнялась всего за несколько часов моего сна, я пил так, как не пил еще никогда в жизни. Темный был период. Тоска сменялась апатией, и наоборот. Случались вспышки слепой ярости, когда я вытворял невесть что. Странно, но я ни разу не пытался покончить с собой, мне даже не приходила в голову такая возможность, вероятно, потому что мне вообще не приходило тогда в голову ничего толкового. Запой прекратился совершенно неожиданно. Я разбил бутылку. Чисто случайно, неловким движением смахнул ее на каменный пол, и даже не сообразил, что наделал, и даже не расстроился. Просто ругнулся. Да, от позорной гибели меня спасла случайность. Каким образом пережил утреннее похмелье, не понимаю. Чудом? Совсем этого не помню. А придя в себя, неожиданно принялся размышлять, и подумал вот о чем. Из-за чего я не нахожу места? - спросил я себя. Нет, нет, не так! Я спросил себя: о чем я больше всего жалею? И с ужасом нашел ответ: о том, что так и не удалось мне посмотреть вожделенную видеокассету с фильмом "Безумное животное". Да! В глубине души я больше всего жалел об этом печальном событии, и, безусловно, о многих других жалел так же искренне, но об этом - отдельно. Ответил я, и мне вновь стало погано. В самом деле, - задал я себе риторический вопрос, - кто я? Мужчина? Видеомальчик? Нечто среднее? И тогда, лежа на колючем матраце, не имея сил, чтобы шевельнуться, я решил. Кто бы я ни был - я решил - надо жить. Именно здесь. Надо терпеть. Надо смириться.