Дмитрий Щербинин - Пробуждение

Мама начала разговор с бабушкой. Однако, удивительным то был разговор. Ведь всякое общение складывается либо на сообщении собеседнику неизвестных ему вещей (будь то история убийства, или свои стихи), либо на обсуждении уже известного. Но здесь не было никаких вопросов, не было никаких обсуждений две души были настолько близки, что какие-либо слова становились уже совершенно не нужными, одна душа знала и чувствовала то же что и другая. Там были слова, но они не складывались в какой-то образ, в какие-то мысли, это просто были мелодичные, прекрасные, много-много лучшие чем у самых маститых певцов голоса. Как музыка текли они, и Алеша поглощал этот сказочный, для него созданный мир, и ему было так хорошо... так хорошо, как давно уже не было.

Но потом пришла пора идти. Что привело к этому? Ведь им было так хорошо? Ничто из внешнего мира не потревожило их гармонии, но они просто ясно поняли, что не могут оставаться здесь дольше, что там, впереди, их ждет еще что-то, они встали и пошли, оставив бабушку у ее вкуснейшей, приготовленный для внука, да и вообще для всех бесконечности.

Они открыли дверь на лестницу. Там уже не было мрака - вытягивались мягкие, золотистые лучи солнца, и плавно кружили в них обильные пылинки. Завораживало их движение - казалось, стоит приглядеться, и они подхватят, и окажешься в их, непохожий ни на какой иной мире. И там, возле двери на стоявшем там ящике для картошки сидела, провожала их бабушка. Смотрела она с некоторой печалью - как смотрела, когда провожала своего сына. И хотя здесь, при этом дневном освещении, уже отчетливо видно было, что - это не живой, в обычном понимании человек, что это только принявшее привычные, слегка прозрачные очертания нечто - несмотря на это не было ничего, кроме легкой грусти, и на прощанье не было сказано никаких слов - не нужны были никакие слова, они просто смотрели друг на друга и все понимали; и, когда они прошли это место, то уже не оборачивались, не махали руками - это были бы незначащие движения, все же чувства жили в их душах.

Мама вызвала лифт, а Алеша уже без всякого страха обернулся на лестницу. Конечно, там уже не было никакой жуткой фигуры, да он даже и представить не мог, чего это так в ней испугался - вообще страх казался чем-то таким необоснованным, чуждым. На улице было светло, и это преображение тоже воспринималось, как что-то естественное. Вот через открытое окно донесся звонкий, чистый смех детворы, и был он подобен пению весенних пташек, или журчанию весеннего ручейка. Мама все ждала лифта, а Алеша не поворачиваясь к ней, молвил:

- Я по лестнице побегу. Внизу, у подъезда встретимся.

И он, не слыша ее ответа, помчался вниз по лестнице. При этом, он не делал каких-либо усилий, было только стремление вперед - все быстрее и быстрее. Подобно солнечным переливчатым бликам отлетали назад лестничные перелеты, а он хотел стать и этим бликом, и птицей, и детворой счастливой и стоило ему только захотеть, как он обретал эти состояния. В эти счастливейшие мгновенья, он пролетел возле некой фигуры. Это была девочка, быть может, одного с ним возраста, а, быть может, немного постарше. Все, что он мог сказать, про ее одежду - она была красного цвета и легкая, как весна в первую свою, освобожденную от снега пору. Движение Алеши было столь стремительно, что он пролетел возле нее в одно очень краткое мгновенье, и попросту не должен был бы успеть что-либо различить, но он запомнил ее глаза - в них была нежность, чистота - это были огромные очи, и чувствовалась в них такая сила - сила нежности - что целая бесконечность невообразимо прекрасная могла из этих очей родится. И то, что девочка осталась уже неведомо насколько этажей вверх, нисколько больше не печалило Алешу - он видел эти очи в своей душе так же отчетливо, как и в мгновение их встречи, а что, если бы он остался там, рядом с нею - там, в дополнение к этой бесконечной нежности очей, было бы еще и красное, легкое пятно платье - нет, мальчик чувствовал, что теперь она рядом с ним, и был счастлив...

Но тут пришло волнение, и тот яркий солнечный свет, который окружал его, стал меркнуть, становится все более блеклым. Он даже и не мог сказать точно, что было сначала - начал ли меркнуть свет, или же он почувствовал тревогу. А тревога его была вызвана тем, что уж очень долго он бежал, а лестница все не кончалась. Собственно, он жил на восьмом этаже, и с такой скоростью с какой несся, мог пролететь это в несколько мгновений - поначалу его не волновало количество этаже, где-то в глубине он даже и осознавал, что пробежал уже не восемь, а восемьдесят, потом и сто, двести этажей - ему нравилась эта залитая солнцем лестница, и он рад был этому бегу, тем более, что вначале был уверен, что, в конце концов, выбежит на улицу, к маме. Но вот он пробежал двести, триста, потом, может, и тысячу этажей - и все не было этому конца. И вот он уже стоит, и с огромной тревогой глядит на все то, что его окружает...