Дмитрий Щербинин: Светолия

- Подожди-ка, Томас! Без ее помощи нам все равно отсюда не выбраться!

Томас зарычал, раскрыл пасть над крысиной головой да так и замер, выжидая.

- Вот что, крысиная колдунья! Довольно мы у тебя в полоне томились, теперь высвобождай нас! А коли перечишь станешь, коли чего супротив скажешь так вон - Томас с тобой быстро разберется.

Серая громада, согласно щелкнула клыками над крысиным ухом.

А колдунья и впрямь перепугалась - во всяком случае, голос ее звучал испуганно:

- Ох, пошто бабушку пугаете! Бабушка старенькая совсем... ох-ох-ох!

- Ладно, знаю я какая ты "старенькая совсем"! Мои требования таковы, сделай здесь в стене такое окошко, чтоб мы из него могли прямо на городскую улицу выбрать, а затем верни наш истинный облик! Тогда Томас тебя отпустит!

- Ох, почто напугали! - тряслась крыса. - Все заклятья тут позабыла! Отпустите вы меня, старенькую; дайте подумать, вспомнить...

- Ну уж нет! - возмутился Сережа. - Знаем мы тебя. Придумаешь еще чего... Нет уж, давай вспоминай, а то Томас тебя...

Крыса скривилась и зло сплюнула:

- А что б вас!.. Рырун прыгро вра орооо!!! - в стене распахнулось окно за котором виднелась городская окраина. Там, за последними домами, расступалась даль полей, и вся восточная половина горизонта одета была нежно-розовым, все более разгорающимся пламенем восходящего солнца.

В окно ворвался, принесенный с этих полей, порыв свежего ветра, всколыхнул Сережины волосы и так хорошо, от этого чистого, воздушного поцелуя стало, что рассмеялся мальчик; и едва сдерживаясь, чтобы бросится из смрадного подземелья сразу туда, потребовал:

- А теперь: облик! Быстрее же!

- А чтоб, вас! - проскрежетала крыса. - Ладно... Афун ого ага! Оууон, эхнаф! Тирарра трарун обрук!

Сережа приготовился к этому моменту: вот Томас стал прежним сереньким котенком, а его горб распрямился, нос принял прежнюю форму; только одежда осталась прежней - ветхое рваньем.

- Бежим, Томас! - крикнул мальчик и сам бросился к окну, прыгнул в него; потом, уже прокатившись по асфальту и вылетев на покрытую младой травой землицу развернулся.

Томас, задрав хвост и мурлыча прохаживался рядом, а в воздухе еще виднелось окно, за котором, в сыром подземелье грозила им кулаком и выкрикивала проклятья горбатая крыса. Вот подул ветерок, в травинках пропел, Сережу, как братца своего поцеловал; на окно налетел да и сдунул его, полетело оно, закружилось, да и в прах рассеялось.

Сережа, распрямился, вздохнул полной грудью и побрел медленно и плавно, улавливая каждый лучик восходящего солнца, навстречу полям.

Один его ботинок остался в чей-то, спускающейся по эскалатору руке, второй - в потолке пещеры, когда он вырвался от слизкого щупальца. И мальчик не замечал, что у него нет ботинок; он ступал по земле, чувствовал ее древнюю, теплую, живую толщу и говорил Томасу, который задрав хвост бегал перед ним по траве:

- Как же прекрасна жизнь! Господи - небо, мать - сыра земля! Я прожил двенадцать весен и не замечал всей этой... нет не красы, чего-то большего чего и ни я, и вообще никто словами передать не сможет. Сама жизнь огромная, с этим древним и молодым ветром в мою грудь вливается!

Так говорил он и очи его сияли, и, хоть не мог он выразить чувств словами, так все равно рвались из него, в ответ солнечному ветру стихи, прекрасные чувства. Он запел, начал со звука "А...", а потом громко, свободно выкрикнул свое имя.

Но, когда он дошел до моста, то вспомнил бледный лик отца, его красные от бессонных ночей глаза; впалые, посеревшие щеки.

Тогда Сережа остановился и все еще глядя на восходящий над лесами диск, твердым голосом отчеканил:

- Нет... Прости, Светолия, но я приду после!

Затем он повернулся и, вместе с Томасом, побежал в сторону своего дома...

* * *

Наконец мы подошли к последней, самой печальной и, быть может, самой светлой главе этой повести.

Еще издали Сережа заметил "джип" отца, стоявший около их подъезда. А рядом с ним стоял и разговаривал с матерью и сам отец.

- Мама! Папа! - что было сил закричал Сережа и, распахнув объятия, бросился к ним навстречу: - Мама... папа! - он заплакал светлыми, счастливыми слезами.

А они стояли: бледные, осунувшиеся, совсем уставшие, измученные.

Мать, увидев Сережу, засмеялась и заплакала одновременно; отец проговорил что-то невразумительное, восторженное.

- Сережа! Сынок! Сереженька! Сережа! Сыночек!.. - их голоса слились в какое-то единое, милое сердцу пение.

Они, позабыв обо всем, кроме него - целовали обнимали своего сына; спрашивали что-то и сами же на эти вопросы в умилении отвечали.