Дмитрий Янковский - Третья раса

На семистах метрах начались судороги у Долговязого. Уж чего-чего, а этого ни я, ни Молчунья не ожидали. Как-то свыклись мы с мыслью, что он безупречен, и если что случится, то он всегда придет на помощь. А тут нам пришлось его спасать, и мы чуть было не растерялись. Молчунья еще ничего, сразу подхватила его и потянула наверх, а у меня что-то вроде истерики началось. Организм сдуру как-то не так на происходящее отреагировал, то ли спазм случился, то ли что, но все поплыло перед глазами, и тугой ком из желудка поднялся к горлу.

— За яйца его хватай! — успел показать я несколькими жестами, и только после этого на меня обрушилась тьма, в которой жили детские страхи.

Однако я помнил главное — надо двигаться. В условиях спазма сосудов это знание мало что дает, но все же собрав в кулак всю волю, я догадался пусть и медленно, но освободиться от балласта, чтобы не опускаться на дно, а наоборот всплывать. Потом я, кажется, потерял сознание, по крайней мере промежуток времени секунд в двадцать безвозвратно выпал из памяти. Когда пришел в себя, фальшфейер Молчуньи виднелся далеко внизу, а мой глубиномер показывал полукилометровую глубину.

— Снимай балласт! — просигналил я ей. — Снимай и всплывайте! Наверху будет легче его откачать!

Запалив фальшфейр, я для верности махнул им несколько раз, привлекая дополнительное внимание.

«Только бы Молчунью не прихватило!» — подумал я с ужасом.

Погрузиться без балласта я бы уже не смог. Ни при каких обстоятельствах — это точно. Есть вещи, которые никому не под силу.

— Ответь мне! — сигналил я, ощущая растущее беспокойство.

— Я живая. Отцепила балласт, всплываем.

Пламя ее фальшфейра перестало уменьшаться. Теперь мы всплывали с одинаковой скоростью, которая нарастала с каждым метром. Кости ломило жутко, сжатые газы в кишечнике, получив свободу от натиска глубины, распирали меня изнутри с чудовищной силой. Глаза вылезали из орбит. Вообще я раздувался, как жаба, и всерьез боялся лопнуть.

— Как Долговязый? — спросил я.

— С ним очень плохо.

— За яйца хватала?

— Только этим и занимаюсь! Он отпихивается, но как-то вяло.

— Ничего, ты тоже поначалу вяло отпихивалась.

Отпихивается… Все с ним будет нормально. Я был уверен — чтобы проигнорировать захват за интимные части тела или удар в пах, надо быть мертвым. Ну, хотя бы в глубокой коме. Я думал об этом, чтобы хоть немного отвлечься, потому что взбесившиеся в глубине тела газы грозили в прямом смысле разорвать меня в клочья.

— Копуха, я не могу! — услышал я синтезатор Молчуньи. — Лопну!

— У меня та же беда.

Глубиномер показал двести метров. По сравнению с километром это уже нормально, так что если мы не лопнем, как лягушки, то жить будем долго и счастливо.

— Долговязый приходит в себя, — сообщила Молчунья.

Надо думать! Его-то распирало не меньше нашего, а от такой боли и коматозник, наверное, выскочит из реанимационной камеры. Не то что живой и здоровый человек, потерявший сознание от спазма сосудов. Хотя, если кроме шуток, вся заслуга в спасении Долговязого всецело принадлежала Молчунье. Она была не только лучшим на свете пилотом, не только лучшим на свете механиком, но и самым надежным товарищем. Один раз она мне жизнь спасла, теперь Долговязому. До этого мне как-то не приходило в голову, насколько это большое счастье — спасти жизнь другому. Однако мне это не удалось ни разу. Я даже Чистюлю не прикрыл, когда он с легким карабином в руках выступил в полный рост против зависшего гравилета с ракетами. Жив он остался чудом, и моей заслуги в этом не было никакой. Потому-то его наградили Алмазным Гарпуном — высшей наградой подводных охотников, а меня лишь Кровавой Каплей. Знаком отличия за убийство. Чистюля нас всех тогда спас, вот в чем смысл.

От рези в кишках у меня перед глазами плыли кровавые пятна. И именно в этот миг я вдруг понял, что одному мне задуманного не выполнить. Ни за что. Как бы я ни тужился, как бы ни старался представить это дело как личное и семейное, мне без посторонней помощи не добраться до Поганки. Я мог знать все ловушки, мог раздобыть аппарат, катеттер, что угодно. Но если со мной что случится, некому будет помочь. А разве есть на свете товарищ надежнее, чем Молчунья? Если уж доверить свое безумие, то только ей. Если она Жабу простила его выходки, то, возможно, поймет и меня. Только с ней надо быть еще честнее, чем с дельфинами. Пусть она лучше пошлет меня к дьяволу, чем я ей совру.

Наконец я расслышал синтезатор Долговязого: