Майкл Флинн - Эйфельхайм - город-призрак

— Или улетит в другие страны.

— Ты знаешь это выражение? Изучал выноску ловчих птиц? Ты способный человек, Дитль. Парижский ученый. Однако тебе известно искусство верховой езды и, возможно, соколиная охота. Я думаю, ты знатного происхождения. И все же ты никогда не рассказывал о своем детстве.

— Моему господину известны обстоятельства, при которых вы нашли меня.

Манфред состроил гримасу:

— Сказано самым тактичным образом. Конечно, известны. И если бы я не видел, как ты остановил толпу в Рейнхаузене, то не оставил тебя здесь. И все же, в общем, все было к лучшему. Я записал многие из наших разговоров в свой мемуар. Никогда не говорил тебе об этом. Я не ученый, однако считаю себя практичным человеком и всегда находил удовольствие в твоих размышлениях. Знаешь ли, как заставить сокола возвратиться?

— Мой господин…

— Дитрих, после стольких лет мы можем обращаться друг к другу на «ты» и отбросить формальности.

— Очень хорошо… Манфред. Никто не может заставить сокола вернуться, зато очень легко помешать ему сделать это. Сокольничий должен управлять своими чувствами и не совершать резких движений, которые могут отпугнуть птицу.

— Подобное искусство лучше всего известно влюбленным, Дитрих. — Он засмеялся, но резко остановился, лицо его вытянулось. — У Ойгена горячка.

— Спаси его Господь.

Губы Манфреда дернулись:

— Его смерть станет концом моей Гюндль. Она не захочет жить без него.

— Да отринет Господь ее желание.

— Неужели ты считаешь, что Господь все еще слышит тебя? Наверное, Он удалился из этого мира. Я думаю, люди отвратили Его, и Он более не желает иметь с ними дела. — Герр вышел из конюшни и, взмахнув рукой, выпустил сокола. — Господь улетел в другие земли. — Какое-то время он смотрел птице вслед, восхищаясь ее красотой, после чего вернулся. — Мне неловко разрывать нашу клятву с ним подобным образом. — Он имел в виду сокола.

— Манфред, смерть — всего лишь сокол, отпущенный «лететь в другие края».

Господин невесело улыбнулся:

— Уместно, но, вероятно, слишком легковесно. Когда ты вернешься, дай вороному сена, но не загоняй в стойло. Я должен позаботиться о других животных. — Он повернулся, замер в нерешительности, затем развел руки в стороны. — Мы с тобой можем больше не увидеться.

Дитрих обнял его:

— Мы встретимся, если Господь наградит нас сообразно желанию наших сердец.

— А не по нашим заслугам! Ха-ха. Итак, мы расстаемся шутя. Что еще остается человеку среди стольких горестей?

Поначалу Дитрих не заметил Макса, только услышал громкое жужжание мух на летнем солнцепеке. Пастор сгорбился и сполз со спины коня, аккуратно привязав его к стоящему поблизости дубу. Вытащив носовой платок, нарвал в него цветов и растер, надушив тряпицу их ароматом, прежде чем завязать ее на лице. Отломал ветку у орешника и, используя ее как веник, помахал над телом сержанта, разгоняя собравшихся к обеду насекомых. Затем, стараясь отключить эмоции и чувства, осмотрел бренные останки своего друга.

Анатомы Болоньи и Падуи изучали трупы, высушенные на солнце, поглощенные землей или утонувшие в реке, но Дитрих не думал, чтобы они когда-нибудь работали с телом в подобном состоянии. Священника вырвало прямо на него, еще одно оскорбление давно умершего человека. Отдышавшись и освежив «цветочную повязку», Дитрих убедился в том, что заметил прежде. Макса закололи в спину. Его куртка была разорвана в районе почек, и из раны натекла большая лужа крови. Он упал лицом вперед, вытаскивая квиллон, его правая рука сжимала мертвой хваткой рукоять длинного кинжала, а лезвие было наполовину вытащено из ножен.

Дитрих взобрался на камень неподалеку — глыбу, которая бессчетное количество лет назад сорвалась с кручи наверху. Здесь он заплакал — по Максу, по Лоренцу, по Гервигу Одноглазому и всем остальным.

Пастор вернулся в госпиталь после вечерни. Какое-то время наблюдал за тем, как Ганс, Иоахим и остальные ходили между страдальцами, прикладывая намоченные холодные тряпки к пылающим лбам, вливая по ложечке пищу в безразличные рты, промывая повязки на язвах в бадьях с горячей мыльной водой и раскладывая их сушиться — практика, рекомендованная Гуго из Лукки и другими.

Наконец, Дитрих вошел внутрь. Неподалеку Грегор присматривал за своим больным сыном, бормоча:

— Все говорят, у него мое лицо. Может, это и так, когда он бодрствует и пытается походить на меня; но когда спит, то вспоминает, что был ее первенцем, и тогда ее тень проступает передо мной изнутри его сердца. — Он помолчал. — Я должен присмотреть за Сейбке. Они дрались. Боролись друг с другом, словно два медвежонка. — Грегор вытянул шею. — Грегерль не был набожным мальчиком. Он потешался над Церковью, хотя я и бранил его.