Чери Прист - Дредноут

Там она пересчитала оставшиеся у нее в наличии средства и разделила на несколько небольших кучек, чтобы убрать в разные места.

— Боже всемогущий, — вздохнула молодая женщина. — Та еще поездочка выйдет, папочка.

Сорвавшееся с губ слово удивило ее. Она никогда не называла отчима иначе как «отец» и едва помнила Иеремию Гранвилля Свакхаммера, разве что по разочарованным рассказам матери. За годы, прошедшие после того, как он бросил их, она слышала о нем больше, чем могла бы поведать сама, и обрела довольно широкий диапазон представлений о папаше.

Она знала, что он был крупный мужчина, необычайно сильный и не слишком хорошо образованный — но отнюдь не тупой. Иногда он был веселым. Мерси вспомнила его смех. Так живо он промелькнул в сознании, крошечный миг из ее детства, что-то смешное, исходящее от папы. Ощущение тепла, трава по колено щекочет ноги под платьем, и венок из примул, который она сплела и прикрепила к волосам заколкой. Отец показывал ей что-то, превращая все в игру.

Но какой была та игра — это ускользало от Мерси. Нет, память не подводила ее, просто в ней сохранилось мало подробностей.

Так мало, что она не могла даже объяснить самой себе, зачем делает все это. Нет, правда.

Ей уже пришлось туго на пути из Ричмонда на самый юг штата Теннесси; а ведь путешествие только-только началось. Что же она вытворяет, пересекая полсвета, чтобы увидеть человека, которого едва помнит?

— Не знаю, — сказала она кучке монет, новым чулкам, перчаткам и разложенным на кровати туалетным принадлежностям. — Наверное, сейчас, когда не стало Филиппа, мне просто некуда больше податься. Или, по крайней мере, — исправилась она, проглотив подкативший к горлу комок, — нигде больше меня никто не ждет.

Она заново упаковала вещи, плотно скатав одежду и аккуратно впихнув все в медицинскую сумку, которую не выпускала из виду с тех пор, как покинула госпиталь. Затем спустилась в вестибюль и оставила записку с просьбой разбудить ее к завтраку, после чего вернулась к себе, чтобы провалиться в столь необходимый ей сон.

Мерси приснился мертвый Филипп, дружелюбно машущий ей платочком с платформы, провожая ее в неведомые дали. И она проснулась среди ночи, захлебываясь рыданиями, с камнем на сердце и мокрым от слез лицом.

В форт Чаттануга поезд прибыл в полной темноте, и Мерси не разглядела ворот. Она, конечно, дремала, но, чтобы не заметить их, нужно было спать мертвецким сном — или, по крайней мере, так она решила, когда довольно быстро ползущий поезд проволок ее и всю череду вагонов сквозь пару огромных стальных порталов. Они вздымались так высоко, что, даже если бы Мерси, рискуя свернуть себе шею, высунулась в окно, она едва различила бы где-то в небесах верх ворот и охранников, вышагивающих там взад и вперед. После того как поезд, подобно нитке, прошел сквозь это гигантское «игольное ушко», огромные створки на гидравлических петлях автоматически захлопнулись с железным лязгом и шипением пара, перекрывшим даже рев паровоза и грохот энергично покатившихся по рельсам колес.

Паровоз в новом поезде Мерси назывался «Вирджинская молния». Выведенные от руки буквы, зеленые и белые на матово-черной поверхности локомотива, привлекли взгляд девушки, еще когда она садилась в первый вагон. Она путешествовала первым классом, хотя и не могла себе позволить подобной роскоши. Но либо это, либо вагон для цветных, либо ничего, — по крайней мере, так ей сообщили в кассе. Слепая удача привела ее в пульмановский вагон: час назад пара оборванных солдат ковыляла мимо и один из них узнал женщину, изо всех сил старавшуюся спасти их полковника, который все еще цеплялся за жизнь — то ли на пути в подходящий госпиталь, то ли на дороге к христианскому погребению. Пошептавшись между собой, парнишки в сером порылись в карманах и извлекли достаточно монет, чтобы обеспечить медсестре относительное удобство, несмотря на ее слабые протесты.

И вот она едет в первоклассном пульмановском вагоне — до самого Мемфиса.

Сидя на своем полукомфортабельном месте, Мерси стала свидетелем десятка душераздирающих расставаний и пары формальных прощаний — и вспомнила, как человек, которого она любила, уходил на войну. Вздрогнув при мысли о недавнем сне, она прикрыла глаза, пытаясь думать о другом — впрочем, безуспешно.

Много времени прошло с тех пор, как она в последний раз видела Филиппа, и вот теперь не смогла увидеть его снова. Казалось бы, его лицо, его голос должны были крепко — накрепко запечатлеться в ее сознании, но, как ни странно, эти воспоминания улетучились, оставив вместо себя горькую неуютную пустоту. Интересно, потускнели бы они в конечном счете, если бы у нее было время как следует оплакать мужа, или смягчились бы и стали более приятными? Такими, на которые легче смотреть со стороны. Сгладились бы, подобно жемчужине или обкатанной волнами гальке?