Олег Верещагин - Новое место жительства

И — снова припев, тот же самый, от которого я зажмурился… Он почему‑то показался мне тревожным и в то же время зовущим, как какое‑то пророчество. Определённое и даже, пожалуй, обрекающее…

…Я думал ещё и почитать что‑нибудь, но так и не стал. Лежал, слушал музыку, выбирая то одну, то другую песню, чувствовал, что постепенно засыпаю. И уже на самой грани сна услышал строчки -

— Не бывает так, — ясно и спокойно сказал я тёмному стеклу, за которым летела покачивающаяся ночь. — Просто не бывает, и всё.

И закрыл глаза, выключив и отложив читалку…

…Следующий день я опять сидел у окна. Правда, уже не в оцепенении, как вчера, а на самом деле смотрел. И не всё время — ходил в туалет, потом даже в вагон–ресторан выбрался, он был соседним, оказывается. Цены там были, как я понимаю, круче, чем в настоящем ресторане. В «Хуторке», где я иногда ел после школы, за тысячу можно было именно что наесться до отвала — с первым, вторым, с десертом… А тут ту же тысячу стоило одно блюдо. Я даже пожалел, глядя меню, что выкинул бутерброды, но, когда подумал про них, то решил всё‑таки поесть здесь. И, хотя с тысячи всё‑таки полагалась какая‑то сдача — рублей семьдесят — я просто оставил бумажку на столе, и всё.

На обратном пути в тамбуре торчали двое парней года на три–четыре старше меня, подпирали двери, курили. Кажется, один из них хотел меня придержать — и словами, и рукой — но я, открывая дверь в «свой» вагон, посмотрел ему в глаза. И он ничего не сказал и не сделал, просто отвернулся. Я почти сразу про них забыл, вспомнил только вечером, подумал: не приползут ли на дальнейшую разборку? Но и эта мысль не напрягла, а ночью меня никто не беспокоил, скажу, забегая вперёд…

…Было около трёх дня, когда поезд остановился на какой‑то станции — старый вокзал, покрашенный яркой жёлтой краской с белыми узорами, за вокзалом была видна площадь с двумя автобусами, окружённая домами, точнее — какими‑то «присутственными местами», старавшимися походить на столичные. Памятник Ленину, задумчиво смотревшему себе под ноги, на выставленный носок ботинка… Мимо моего окна по перрону протрусили цепочкой озабоченные усталые бабки с корзинками и колясками — до меня донеслось: «Пи–раж–киии… би–ля–шииии… кыт–лет–киииии… да–маш–ни–иииии…» На заборчике — из ребристых столбиков, увенчанных шарами — около вокзала сидели трое пацанов помладше меня, тощих, в дешёвых майках, шортах и сланцах на босу ногу. Двое играли в телефон, третий смотрел на поезд и показал мне «фак» — очень спокойно, равнодушно и неспешно, с полным сознанием собственного достоинства и моего убожества. Я отвернулся и стал смотреть на вокзал, на мусорную урну, из которой торчали пустые смятые пивные «пазыри».

И мне неожиданно ужасно захотелось выйти здесь. Взять спортивную сумку, оставить чемодан, выйти и пойти. Пофик, куда, пофик, зачем. Уйти отсюда и пропасть. Раствориться. Измениться. Я даже очень ясно представил себе это. Так ясно, что, когда поезд тронулся, я удивился тому, что по–прежнему сижу на мягком диванчике.

Я не сделал этого только потому, что лениво, но всё‑таки достаточно ясно подумал: нет, не хочу людям неприятностей. Той женщине, к которой я еду. Она будет ждать, начнёт паниковать, всё такое… зачем? Она же не виновата.

В чём она не виновата — я не додумал. Поезд, набирая скорость, как раз протаскивал мой вагон мимо тех мальчишек, которые уже слезли с заборчика и куда‑то брели по тропинке, провожая состав взглядами — и я с удовольствием показал им всем троим тот же жест.

Они заулыбались и помахали руками вслед.

И у меня почему‑то на пару градусов поднялось настроение. Немного, но всё‑таки. Я опять завалился на диванчик и до поздней ночи то читал, то смотрел фильмы — музыку слушать больше не хотел, будет ещё время…

…А 31 мая утром я вышел на другом вокзале — в этой самой Северскстали.

Моя незнакомая мне тётя оказалась очень похожа на плохо ухоженный вариант моей мамы. Сперва, издалека, на перроне, я прямо очумел — как она тут оказалась, она же улетела?! И только когда тётушка меня обняла, я понял, что это не мама. Во–первых, мама меня никогда не обнимала. Во–вторых, выглядела, как моя старшая сестра и требовала, чтобы «на людях» я называл её «Энни», такое, блин, тупо–энглезированное от «Антонины». Это звучало и правда тупо, что ещё хуже — смешно, но я никогда не спорил.