Иннокентий Сергеев - Танец для живых скульптур

Она предложила выпить вина.

- В жару?- поморщившись, улыбнулся я.- Можно, вообще-то...

Она принесла вино и бокалы на подносе. Потом принесла фрукты.

Мы немножко выпили и стали разговаривать.

Потом мне сделалось тоскливо, и я сказал: "Мне ничего не нужно от этого мира! Пусть только оставят меня в покое".

Она возразила, и я начал спорить с ней, но она перевела разговор на другую тему, и я обрадовался, потому что потерял нить мысли.

И вдруг она подошла и, сев ко мне на колени, сказала: "Ну, сколько ещё ты сможешь продержаться?"

На балконе было свежее.

Мы вышли к звёздам, и я вдруг понял, что она рядом, что я не один, внятно, отчётливо, как будто волна прокатилась по моему телу. Я вздрогнул от наслаждения. Так, промёрзнув на холоде, клацая зубами, ты отпиваешь глоток горячего чая из термоса, и сладкая судорога пробегает в тебе. И холод тает.

Я боялся пошевелиться.

Я чувствовал это тепло в себе и боялся потерять его каким-нибудь неловким движением, что-то соединило нас, связало теперь воедино, и это было так странно. Радостно.

Я спросил её: "Тебе не холодно?"

Она посмотрела на меня, и по её глазам я понял, что она тоже почувствовала это. Она кивнула.

Я вышел, вернулся с кофточкой и укрыл её, набросил на плечи, и она опустилась на половичок, прислонилась спиной к балконной решётке, подтянула ноги, и я опустился рядом.

Мы говорили шёпотом, словно боялись разбудить город,- казалось, он лежит в развалинах, но он просто спал.

Все спали.

И была ночь.

Начало светать, и сделалось зябко. На тротуарах зашелестели мётлами, а в белом пустом небе заволновались стаи ворон.

Проехала машина, не знавшая, что здесь только что была ночь.

И вот, боязливый разведчик пересёк открытое пространство, за ним выглянули другие, их становилось всё больше, и они уже не скрывали, что спешат.

Мы допили бутылку.

Ночь кончилась.

А потом верхушки тополей окрасились позолотой, и стало ярко.

Никто не смог бы теперь узнать, что мы не спали и были совсем одни.

И что теперь мы вместе.

Когда я проснулся, Леди уже встала.

Я лежал, нежась в постели, и, слушая звуки, доносившиеся с кухни, наслаждался чувством необыкновенного покоя, но радостное возбуждение, предчувствие нового дня уже набирало силу, и я не мог дольше медлить.

Откинув одеяло, я встал, быстро оделся и направился в ванную.

Потом я вышел на кухню.

Леди стояла у плиты.

- Уже встал?

- Привет,- сказал я.

Она улыбнулась. Мы поцеловались.

- Сейчас завтрак будет готов.

На сковородке что-то жарилось. Пахло вкусно.

- Наверное, это уже не завтрак, а обед?

- Наверное,- сказала она.- А мы назовём это завтраком.

Она поставила на стол тарелки, достала приборы.

- Какой красивый у тебя фарфор. Я думал, такой только в музеях за деньги показывают, а с него, оказывается, и есть можно?

- Для этого он и предназначен, разве нет?

- Ну да,- сказал я.- А почему у тебя нет прислуги?

- Прислуги?- удивилась она.- Потому что мне не нужна прислуга.

Я взял вилку и нож.

- Я, почему-то, подумал, что у тебя должна быть прислуга.

- Мне это ни к чему,- сказала она, садясь за стол. - Я привыкла сама справляться по дому.

- Но сейчас это, вроде бы, принято...

Она вопросительно посмотрела на меня.

- Мне так казалось,- сказал я.- Хотя я не знаю, конечно... Слушай, как вкусно!

- Нравится?

- Просто бесподобно. А что это?

- Яичница.

- Я понимаю. А в чём секрет?

- Не скажу.

- В этих кусочках гренок, да? Как ты их делаешь? А это что?

- Я же не спрашиваю, как ты пишешь книги.

- Спрашиваешь.

- Ладно,- сказала она.- Обещаю больше не спрашивать. Я сварила кофе. Может быть, ты хотел чай?

- Нет, я пью кофе. Кстати, я вот тут думал о том, что ты говорила вчера... Так вот... Понимаешь, нужно как-то отделить карьеру от творчества, чтобы одно не мешало другому...

- А что, карьера может помешать творчеству?

- Да. Даже не столько сама по себе карьера, сколько... Огласка. По-настоящему свободно можно творить только втайне...

- Значит, ты боишься критики?

- Конечно. Помнишь, Рильке, что он говорит о строительстве храма и о толпе, врывающейся на стройплощадку?

- По-моему, это страшно только для слабого,- возразила Леди.- Когда ты успел убедить себя в том, что ты слабый?

- Сильный ли, слабый, не в этом дело. Можно умереть от ран, можно выжить, оправиться, но шрамы всё равно остаются.

Они травили Ван Гога. Они насмехались над Корбюзье, а он был пророк. Я не могу сделать так, чтобы они увидели мир, в котором живу я. Я не могу увеличить количество себя.