Роман Подольный - Легкая рука

Портрет.

Пейзаж.

Натюрморт.

Через пятнадцать минут я положил кисть и палитру прямо на пол и вернулся на свое место. Все пятнадцать минут зал молчал. Теперь он зашумел. Ни один человек не смог усидеть на месте. Главный математик на возвышении только разводил руками, два других яростно кричали друг на друга, художники обступили картины, я ловил на себе бешеные и испуганные взгляды.

— Здравствуй, Илья, — услышал я тихий голос и поднял глаза. Василий Васильевич! Он отказался стать членом комиссии, но ходил на все ее заседания. А сейчас первым подошел. Простил. Мне стало страшно. Я отвел глаза.

— Спасибо, Илья, — сказал он. — Не сердись на меня, я ведь на тебя давно не сержусь.

— Вам не за что меня благодарить, Василий Васильевич.

— Разве ты не понял? Ты ведь сейчас доказал, что все дело не в формулах Филиппа, а в нем самом.

— Как, разве я плохо при вас работал?

— Хорошо. Но работал ты, а не формулы. Ты же не глядел в расчеты. Ты повторил сегодня подвиг Прокофьева. Подвиг гения! Только гения не науки, а искусства, Илья. Теперь ты это понимаешь?

Я ждал, что он именно так воспримет происшедшее. И все-таки… До этого момента я не знал, хватит ли у меня сил. Теперь знаю. Я справился, промолчал.

Он был уверен в своей правоте. И значит, прав. Иначе сейчас быть не могло.

— Слава великому Прокофьеву! Да здравствует искусство! — крикнул Василий Васильевич.

Последняя группа формул деда Прокофьева умещалась на листке бумаги. Я их запомнил, раньше чем порвать листок. Эта часть формул сводит число возможных решений в каждом случае к единице. Я могу быть художником. И миллионы людей будут художниками. Каждый, кто по-настоящему захочет. Но Василий Васильевич может быть спокоен. Еще одного удара я ему не нанесу. Пока он жив, наука последнего мазка не появится на свет.

— …И тогда старший сержант Петраков вышел из-за скалы и сказал ему: “Руки вверх!” — закончил начальник погранзаставы очередную историю.

— Ну, пожалуйста, еще что-нибудь, товарищ полковник! — Я поднял голову от блокнота. — Может быть… может быть, расскажете о самом необычном эпизоде из вашей собственной… э-э… практики. Задержании особенном или…

— Да знаете, когда рассказываешь случаи из пограничной жизни, так они кажутся друг на друга похожими. Нарушитель перешел, пограничник задержал. Вот когда сам для себя их переживаешь заново! Ну ладно…

Полковник начал было очередную историю, очень похожую на предыдущие, историю, в которой действовали замечательный лейтенант, великолепный сержант и совершенно гениальная овчарка, но вовремя посмотрел на меня, усмехнулся, махнул рукой и сказал:

— Ладно. Есть у меня кое-что для вас. Без осечки. Происшествие в документах. В конце концов, секретным его не объявляли. И давнее это дело. Кстати, документы я подобрал, и не по хронологии, а так, чтобы поинтересней было.

Щелкнул сейф, и на стол легла толстая папка. Отодвинув от меня бумаги, чтобы я ненароком раньше времени не увидел лишнего, полковник положил передо мною фотографию молодого человека с портфелем, вернее, юноши, еще вернее — юнца. Туфли, сияние которых видно даже на фото. Брюки, наглаженные до того, что о стрелки порезаться можно. Великолепный пиджак, не скрывающий, однако, узкой грудной клетки и покатых, тоже узких, плеч. Белый воротничок, черный галстук с модным узлом. Надо всем этим мягкое, немного удлиненное лицо с суженным подбородком и чуть косящими боязливо глазами.

— Ну как, журналист? Ничего замечательного?

— Да нет, ничего особенного. Только слаб, видно, и, может быть, трусоват…

— А если учесть, что я его сфотографировал на заставе… другой заставе, в горной глуши, сфотографировал, когда он явился ко мне, не переодевшись, после четырехчасовой ходьбы по горам? Вы ведь уже были в Синей пади, тут поблизости?

— Да.

— Так там местечко почище. И вот он стоит, не переодевшись. Чи-и-стенький.

— Не переодевшись? — Я снова взял фотографию и стал внимательно разглядывать лицо. Мне показалось теперь, что в легкой складочке у губ есть намек на упрямство, лоб — умный, но глаза… глаза были определенно испуганными, а подбородок, как в него ни вглядывайся, говорил о бесхарактерности.

— То-то что не переодевшись, — полковник торжествовал, радуясь моему изумлению. Куда-то делась его прежняя сухость, и я снова вспомнил, что мой собеседник не только кадровый военный, но (как мне сообщили еще в Москве) кончил заочно исторический факультет.