Евгений Гуляковский - Сезон туманов

Пластариум размещался в большом здании бывшего городского театра. Снаружи такое же запущенное, как и остальные здания города, внутри оно поражало строгой рациональностью отделки. Блестел свежий пластик стенных панелей, никелированные поручни лестниц. Ни одного лишнего украшения, ни одной ненужной детали. Только необходимое. Здесь ничто не должно было отвлекать или рассеивать внимание. Эти залы требовали глубокого сосредоточения, собранности, и уже у входа нужно было создать у тех, кто сюда приходил, соответствующее настроение. Из вестибюля в глубину помещений вели два прохода с черной и белой дверями. Филин впервые пришел сюда, но уже знал о назначении дверей, как знал многое другое, не затрудняя себя особенно выяснением источника новых для него сведений. Можно было выбрать только один зал. Слишком сложной оказалась психологическая настройка.

Не представляя толком, что его ждет за дверями, он остановился в вестибюле и стал наблюдать за посетителями. В черный зал входили задумчиво, сосредоточенно и молчаливо, Туда вели два отдельных входа — для мужчин и женщин. Белый зал казался более гостеприимным. Сюда шли вперемежку мужчины и женщины. Шли группами, чаще вдвоем... Филин выбрал белый зал.

Внутри не оказалось мебели. Стены смыкались в большую ровную полусферу, окрашенную в мягкий кремовый цвет. Стояла абсолютная тишина. Филин никак не мог привыкнуть к этому внешнему отсутствию разговоров. Синглиты все время обменивались информацией, но услышать телепатический поток мыслей мог только тот, к кому он был обращен.

Свет в потолочных панелях начал меркнуть, и вскоре зал погрузился в полный мрак.

Какое-то время тишина и темнота были настолько абсолютными, что Филин стал терять представление о том, где находится. Ему стало неприятно, захотелось выйти — удержало лишь любопытство. Он чувствовал, что напряжение в зале возрастает. Все чего-то ждали в этой черной тишине. И вот оно появилось! Это был всплеск, какой-то всполох света. Он родился из темноты, пронизал ее из конца в конец.

Одновременно со световой гаммой зазвучала долгая музыкальная нота. Постепенно Филин становился как бы дирижером невидимого оркестра. Нота превратилась в причудливую мелодию, отразившую его настроение, мелодия стала частью его самого, и, как только он понял это, родилось ощущение полета. Пол словно провалился из-под ног, исчез, и он понесся сквозь обрывки тьмы на певучем красочном змее. Уголком сознания он понимал, что и мелодия, и световые всполохи, и самый полет— всего лишь иллюзия, созданная коллективным творчеством находящихся в зале, а он сам — один из участников этого иллюзиона. Но это знание не мешало ему испытывать огромное, никогда раньше не изведанное наслаждение...

Рисунок мелодии сменился. В ней прозвучали печальные, почти грозные нотки. Сверкающая молния пробила радужные крылья змея в тот момент, когда Филин вспомнил о маленьком робком существе, притаившемся где-то на дне его теперешнего сознания и представлявшем собой часть другого, прежнего Филина... Мелодия становилась все мрачнее. Сполохи света бились, рушились, старались взвиться вверх и бессильно опадали, разрушенные потоком его воспоминаний.

Вот он стоит на пороге пещеры, и за руку его держит незнакомая женщина... Потом он в классе, на доске учитель пишет слово. Он не может вспомнить, какое именно, очень хочет вспомнить — и не может... Сполохи света становятся все слабее и, наконец, гаснут.

Смолкает мелодия. Зажигаются потолочные панели. Публика медленно начинает расходиться.

Уже в вестибюле какая-то женщина с пышной, небрежно взбитой копной волос обратилась к соседу:

— Напряжение было очень высоким, только кто-то все время мешал. Не понимаю, зачем новичкам разрешают посещать общественные места? Вечно одно и то же! На самом высоком взлете они словно нарочно начинают свои занудные воспоминания!

Наверное, она специально сказала это вслух, чтобы услышал Филин. Он постарался скорее смешаться с толпой. И долго еще не мог опомниться от пережитого. Никогда раньше не задумывался он над тем, что человеку, лишенному в силу обстоятельств возможности творчества, приходится всю жизнь тяготиться этим, придумывать какие-то суррогаты, и вдруг сегодня... И тем не менее острая, возникшая в зале тоска стала сильнее.

Притаившийся в нем человечек неожиданно вырос, 'словно то, что произошло в зале, освободило его от невидимых пут. Сразу навалился груз неразрешенных вопросов. Почему он здесь? Почему не вышел к реке, как собирался? Кто привел его в город, и может ли он, как прежде, определять сам свои поступки? Сможет ли увидеть своих ребят? Хотя бы издали?