Фрэнк Херберт - Зелёный мозг

Гарви посмотрел на нее, глаза их были почти на одном уровне из-за положения тележки над полом. Вдруг он почувствовал к ней глубокое сострадание. Она была Лизбет; она была Калапина; она олицетворяла всех женщин. Он увидел сосредоточенную напряженность ее внимания и сиюминутное осознание, которое исключало все, кроме необходимости услышать его слова.

— Мне тоже больно, Калапина, — сказал он. — Но ваша смерть причинила бы мне еще большую боль.

На мгновение Калапина подумала, что в зале вокруг стало тихо. Она поняла тогда, что крики в толпе продолжаются, не уменьшаясь. Она слышала, как Нурс скандирует: — Хорошо! Хорошо! — а Шруилл говорит: — Отлично! Отлично!

— Она вдруг поняла, что она единственная, кто слышит эти странные слова Дюрана. Это богохульство. Она прожила столько лет, подавляя любое понятие о личной смерти. Его нельзя было ни говорить, ни иметь в мыслях. Но она услышала эти слова. Она хотела отвернуться, поверить в то, что этих слов никогда не было. Но что-то в том внимании, которое она сосредоточила на Гарви Дюране, привязывало ее невидимой цепью к значению его слов. Только несколько минут назад она была там, где зерно жизни посылало вечность.

— Пожалуйста, — прошептала Лизбет. — Освободите нас. Вы женщина. Вы должны иметь сострадание. Что мы сделали такого, чтобы навредить вам? Разве это преступление хотеть любить и жить? Мы не хотели причинять вам зло.

Калапина даже не подала знака того, что слышит. В ее мозгу нависали и давили только слова Гарви: «Ваша смерть… ваша смерть… ваша смерть…»

Странное мерцание жары и озноба прошло через все ее тело. Она услышала еще один клич одобрения из толпы на дальних скамейках. Она чувствовала собственную болезнь и растущее понимание того, что очутилась в ловушке. Ее охватил гнев. Она склонилась над контрольной панелью тележек, нажала кнопку тележки Глиссона. Щитки раковины, которые держали Киборга, начали закрываться. Глаза Глиссона широко раскрылись. Скрипучий стон вырвался из него. Калапина захихикала, нажала другую кнопку на панели. Раковина вернулась в прежнее положение. Глиссон глотал воздух.

Она повернулась к контролю над тележкой Гарви, нажала пальцем на кнопки. — Объясните ваше отвратительное нарушение норм поведения!

Гарви сохранял суровое молчание. Она собиралась раздавить eго!

Свенгаард начал смеяться. Он знал свое положение, первый класс второго сорта. Почему его выбрали для такого момента — увидеть Глиссона и Бумура без слов, Нурса и Шруилла, бормочущих что-то на своей скамье, оптименов в маленьких узлах и приливах сумасшедшего насилия, Калапину, готовую убить своих пленников и потом через десять секунд, несомненно, забыть об этом. Его смех выходил за пределы допустимого.

— Прекратите этот смех! — взвизгнула Калапина.

Свенгаард дрожал в истерике. Он хватал воздух, чтобы сделать вдох. Удар ее голоса помог ему вернуть контроль над собой, но все это продолжало оставаться в чрезвычайной степени смехотворным.

— Дурак! — сказала Калапина. — Объяснись!

Свенгаард уставился на нее. Сейчас он мог ощущать только жалость. Он вспомнил море медицинского курорта в Лa-пуше и подумал, что только сейчас понял, почему оптимены выбрали это место, так далеко от океана. Инстинкт. Море производило волны, прибой — постоянное напоминание того, что они устроились над волнами вечности. Они не могли видеть этого.

— Отвечай мне, — сказала Калапина. Рука ее рыскала над панелью контроля за его раковиной.

Свенгаард мог только пристально смотреть на нее и оптименов в их сумасшествии позади нее. Они стояли перед ним обнаженные, как будто тела их были открыты осколкам извивающихся спиралей на полу.

«У них души только с одним шрамом,» — подумал Свенгаард.

Он наносился на них изо дня в день, из века в век, из вечности в вечность — отложение паники того, что их благословенная вечность могла бы быть иллюзией, что у нее, в конце концов, мог бы быть и конец. Никогда раньше он и не подозревал, какую цену заплатили оптимены за эту вечность. Чем больше они владели ей, тем более огромной становилась эта цена. Чем больше цена, тем больше страх потерять ее. Это давление продолжало расти и расти…. вечно.

Но должен был наступить переломный момент. Киборги предвидели это, а их лишенный эмоций разум не предусмотрел действительных последствий.

Оптимены убаюкивали себя эвфемизмами. У них фармакологи, не врачи, потому что само понятие врача включало болезнь, травму, а это приравнивалось к недопустимому, немыслимому. У них была только ферментология и ее бесчисленные центры, расположенные в нескольких шагах от оптимена. Они никогда не покидали Централа и его изощренную самозащиту. Они существовали как вечные подростки, заключенные в тюрьме детского сада.