Герберт Уэллс - Морская Дама

Морская Дама, находившаяся в спальне, позвала Паркер к себе. Наступила напряженная пауза.

Насколько я понимаю, Морская Дама накинула просторный пеньюар, и верная Паркер либо перенесла ее, либо помогла ей самой перебраться из спальни на диван в маленькой гостиной. Все это время швейцар томился на лестнице, вознося молитвы – оставшиеся безответными, – чтобы пришел управляющий, а внизу изнывал от нетерпения Чаттерис. И тут перед нашими глазами на мгновение еще раз предстает Морская Дама.

– Я видел ее только через щель, – рассказывал швейцар, – когда эта ее горничная приоткрыла дверь. Она вся приподнялась, опираясь на руки, и повернулась к двери – вот так. А выражение у нее было вот такое…

И швейцар, на вид типичный ирландец с курносым носом, широкой верхней губой и так далее, и к тому же с весьма запущенными зубами, вдруг выставил лицо вперед, выпучил глаза и медленно раздвинул губы в напряженной улыбке. Так он оставался некоторое время, пока не счел, что произвел на меня должное впечатление.

Неожиданно перед ним появилась Паркер, немного раскрасневшаяся, но полная решимости свести все происходящее к плоской банальности, и сказала, что мисс Уотерс согласна принять мистера Чаттериса на несколько минут. «Мисс Уотерс» она произнесла с особым ударением, выразив этим свой протест против того мятежного духа, что несла с собой богиня. И Чаттерис, бледный и решительный, поднялся наверх, навстречу той, которая с улыбкой ждала его. Никто не был свидетелем того, как они встретились, за исключением Паркер – Паркер, разумеется, не могла этого не видеть, но она хранит молчание – молчание, которое не могут нарушить даже самые щедрые посулы.

Поэтому мне известно только то, что я слышал от швейцара.

– Когда я сказал, что она наверху и примет его, – говорит он, – он так туда кинулся, что просто неприлично. У нас частный и семейный отель. Конечно, иногда и здесь приходится всякое видеть, но… Найти управляющего, чтобы доложить ему обо всем, я не мог. А что было делать мне? Некоторое время они разговаривали при открытой двери, а потом ее закрыли. Это ее горничная сделала, готов пари держать.

Я задал ему один недостойный вопрос.

– Ни слова не слыхал, – ответил швейцар. – Они стали шептаться – сразу же.

А потом…

Примерно без десяти час эта Паркер, придав своей просьбе такой благопристойный вид, какой не смог бы придать чему-нибудь подобному больше никто на свете, спустилась вниз, чтобы потребовать… подумать только – кресло на колесах!

– Я его принес, – сказал швейцар многозначительно.

А потом, дав мне время проникнуть в смысл сказанного, продолжал:

– А они к нему и не притронулись!

– Неужели?

– Точно. Он вынес ее вниз на руках.

– И понес на улицу?

– И понес на улицу.

По его описанию трудно понять, как выглядела Морская Дама. Видимо, на ней был пеньюар, и она была «похожа на статую», хотя что он имел в виду, неясно. Во всяком случае, не бесстрастие. «Только она была живая», – сказал швейцар. Мне известно, что одна ее рука была обнажена, а волосы распущены и колыхались золотистой волной.

– У него был, знаете, такой вид, как будто он собрался с духом и на что-то решился. А она одной рукой держалась за его волосы – да-да, держалась за волосы, все пальцы в них запустила… А когда увидела мое лицо, закинула голову и рассмеялась. Как будто хотела сказать: «Теперь уж ему никуда не деться!» Да, посмотрела на меня и рассмеялась. Весело так.

Я стоял, рисуя себе эту необыкновенную картину. Потом мне пришло в голову спросить:

– А он смеялся?

– Господь с вами, сэр, что вы! Смеялся? Нет!

Все, что есть в этой истории ясного и определенного, заканчивается здесь, в ярком свете, падающем из парадных дверей «Частного и Семейного Отеля Ламмиджа». Вдали простираются пустынные Луга, залитые белым светом луны, такие безлюдные, какой может быть только эспланада прибрежного курорта глубокой ночью, и сияющие всеми своими электрическими огнями. Дальше – темная линия обрыва, круто падающего к морю. А еще дальше, в лунном свете, – пролив, весь усеянный огоньками судов. Перед фасадом отеля – одним из длинного ряда мертвенно-бледных фасадов – стоит крохотная черная фигурка швейцара, тупо устремившего взгляд в таинственное теплое сияние ночи, поглотившей Морскую Даму вместе с Чаттерисом. И это единственное живое существо на этой картине.

У кромки обрыва, которым кончаются Луга, стоит небольшой навес – там во время зимнего сезона играет струнный оркестр. Рядом с ним круто уходят вниз ступени, ведущие на нижнюю дорогу. По ним, наверное, и спустились эти двое, спеша вниз, прочь из этой жизни, навстречу неведомому и непостижимому. Мне так и кажется, что я вижу их там. И теперь, хотя он и не смеется, на лице его не видно ни сомнений, ни отчаяния. Я убежден, что теперь-то он наконец нашел себя, обрел, по крайней мере на мгновение, уверенность и счастлив хотя бы этим, пусть даже всего лишь несколько быстрых шагов на этом пути остаются ему до гибели.