Роберт Силверберг: Царь Гильгамеш

Этому времени не суждено было настать. Злобные демоны, которые вечно подстерегают нашу жизнь, ожидая в ней минутной слабости, никогда не устают. Когда мне было шесть лет, одно из таких существ все-таки сумело проникнуть за высокие стены дворца и вцепиться в душу Лугальбанда, царя Лугальбанды, и унести его из этого мира.

А я и не знал, что происходит. В те дни жизнь для меня была только игрой. Дворец, это величественное место с укрепленными башнями над входами, с фасадами, полными сложных, красиво вырезанных ниш и величественных колонн, был для меня местом игры. Весь день я носился по дворцу и жизненные силы никогда меня не оставляли. Я носился, смеясь и крича, и падал, царапая руки. Даже тогда я был вполовину выше любого мальчика моего возраста и, соответственно, сильнее. Поэтому своими товарищами в играх я выбирал старших мальчиков, грубоватых сыновей конюхов и чашников, ибо братьев у меня не было.

Мы играли в воинов, боролись, или дрались на палицах. В это время как-то внезапно толпы жрецов, колдунов и изгонителей демонов стали шнырять по дворцу туда-сюда. Был сделан глиняный идол демона Намтару и поставлен возле изголовья больного царя. Затем жаровню наполнили углями и положили туда кинжал. На третий день с приходом ночи кинжал вынули и вонзили в образ Намтару. Образ был похоронен там, где стена соединяется с полом.

Зарезали молодого поросенка, и сердце его было предложено демону, чтобы он удовольствовался им. Покои окропили водой и постоянно пели молитвы. Каждый день Лугальбанда боролся за свою жизнь, и каждый день он понемногу проигрывал эту битву. Об этом мне не говорили ни слова. Мои товарищи по играм посерьезнели и старались не бегать, не кричать и не мериться со мной силой. Я не знал почему, а они не сказали мне, что мой отец умирает, хотя я думаю, что они наверняка это знали и знали также, каковы будут последствия его смерти.

Как-то утром хранитель дворца пришел ко мне и сказал: «Положи свою палицу, мальчик! Довольно игр! Сегодня тебя ждут деяния мужчин!» Он велел мне совершить омовение и одеться в мои самые дорогие вышитые одежды, окружив свой лоб кольцом золотой фольги и лапис-лазури. В таком виде я должен был отправиться в покои моей матери, царицы Нинсун, и оттуда вместе с нею пойти в храм Энмеркара, сказал он.

Я пошел к царице, не понимая зачем эти приготовления, ибо этот день не был священным праздником. Мою мать я увидел одетой в ярко-багряную шерстяную накидку, ее головной убор сиял топазами, халцедонами и гранатами, а с золотых нагрудных пластин свисали амулеты слоновой кости в виде рыб и газелей. Ее глаза были подведены сурьмой, а щеки накрашены темно-зеленым, так что она казалась существом, поднявшимся из глубин моря.

Она ничего мне не сказала, молча повесив мне на шею фигурку из красного камня, изображающую демона ветра Тазуру, как будто она за меня боялась.

Она слегка погладила меня по щеке. Ее рука была прохладной.

Мы вышли в огромную галерею фонтанов, где множество людей ждали нас.

Огромной процессией, какую я когда-либо видел мы все отправились в храм Энмеркара.

Двенадцать жрецов шли во главе процессии. Они были нагими, как и подобает жрецам, когда им надлежит предстать перед лицом Бога. За ними следовали двенадцать обнаженных жриц. За ними-шагали две дюжины высоких воинов, которые сражались в битвах Лугальбанды. Они были в полном тяжелом вооружении – медные шлемы, топоры, щиты и все остальное. Мне их было особенно жалко, потому что это был месяц Абу, когда летняя жара тяжелее всего давит на землю, и ни одна капля дождя не выпадает на землю.

Следуя за воинами, шли люди дома Лугальбанды: домоправители, служанки, чашники, фокусники, акробаты, конюхи, возничие, садовники, музыканты, танцовщицы, цирюльники, купальничие и вся остальная челядь. Каждый из них был одет в тонкую накидку, которых я раньше на них не видел. Они несли знаки своих профессий, как будто готовились прислуживать Лугальбанде.

Большую часть этих людей я знал: они служили во дворце задолго до моего рождения. Сыновья их были моими товарищами в играх, а иногда в их домах я разделял с ними трапезу. Когда я улыбался и махал им рукой, они отворачивались, и лица их оставались серьезными.

Последним человеком в этой группе был один, кто был мне особенно дорог.

Вприпрыжку я промчался со своего места в конце процессии, чтобы пойти вместе с ним. Это был старый Ур-Кунунна, – придворный арфист – длинноногий седобородый человек с очень серьезными манерами и с добрыми глазами. Ему приходилось жить во многих городах, и он знал все гимны и все легенды.