Сколько продолжалось это безумие, сказать невозможно. Иногда я впадал в тяжелое забытье... и тотчас вокруг меня начинали кружиться бесплотные стенающие тени... порой мне казалось, что я различаю в этом стенании до боли знакомые голоса ушедших друзей, но самым горестным из них был голос моего брата...
Вечность прошла с того мгновения, как я расстался со своим братом, но что могут живые знать о вечности?! Огромное осеннее солнце глянуло мне в глаза - и я понял, что для меня кошмар кончился. Как пробирался я обратно по пещере - не знаю. Я не замечал пути. Я не замечал ничего вокруг. Мной владела только одна мысль - вырваться из этого ада, вырваться, чтобы никогда больше не возвращаться туда, хотя в ушах моих все звучал, не переставая ни на мгновенье, рыдающий, умоляющий, проклинающий голос брата.
Что еще могу я добавить к сказанному? С тех пор прошло тридцать лет, и я больше никогда не видел своего несчастного брата.
САНИТАР МОРГА
С шипением и лязгом дверцы разошлись, но вместо ожидаемой жизни Вадим увидел лишь мертвенный свет коридора, тихого и неподвижного, и только кушетка-каталка с маленькими колесиками, вывернутыми в разные стороны, стояла возле раскрывшихся створок немного наискосок, и на ней, прикрытая с лицом простыней, лежала мертвая женщина. Никого больше в коридоре не было: безжизненно стояли у дальней стены низкие диванчики для посетителей, теперь пустые, и невысокий платан в кадке с усохшей пылью, утыканной окурками, столь же безжизненно распластал в пустоте свои гладкие пластмассовые листья, тронутые белым налетом разложения. В окна вместо стекол были вставлены черные ночные зеркала, в которых отражались электрические пятна. Из-за стеклянных, замалеванных белой краской дверей, ведущих в длинные коридоры больничных отделений, не доносилось ни звука: ни кашля, ни шарканья казенных тапок - ничего. Словно бы он был один во всем огромном шестиэтажном здании с этой женщиной под простыней. Неясное предчувствие наполнило его внутренней, кишочной слабостью. Он вышел из лифта и боязливо прикоснулся к кушетке: алюминиевая трубка и искусственная кожа с круглыми окольцованными дырками, надетыми на крючки, были холодны на ощупь. Протянув руку, он так и не решился откинуть простыни с лица женщины. Дверцы лифта с шумом сомкнулись у него за спиной, и их громыхание заставило его вздрогнуть. Он поспешно вдавил кнопку и вкатил кушетку внутрь просторной кабины грузового лифта. Она была ярко освещена, как операционная. Выворачивая руку, чтобы дотянуться до неудобных отсюда кнопок, он нажал нижнюю, с тускло-желтой осветившейся единицей, - кабина вздрогнула, всхлипнули натягиваемые канаты, и он ощутил, как каждая его клеточка превращается в газовый пузырик и устремляется вверх.
Он был один в тесном, замкнутом пространстве с этой женщиной под простыней, и все в нем мелко дрожало от предчувствия, что это окажется именно она. Вот уже две недели исподволь, с душевным замиранием и робостью, следил он за нею, когда она выходила погулять по прямоугольным дорожкам больничного двора: в застиранном халатике, бессильно распахивавшемся на груди, в грубой ночной рубахе с черной больничной печатью. Она не любила киснуть в духоте общей палаты, и то, что последних три дня она не появлялась совсем, вызывало у Вадима тревожное ожидание не то, с каким он каждый день ждал ее появления во дворе, а двоякое: ожидание ли снова увидеть ее выходящей из дверей клиники, побледневшей и ослабевшей, но выжившей, - или ожидание вот такого ночного звонка забрать тело.
Они медленно спускались вниз в подрагивающей кабине лифта, и ему хотелось, чтобы движение лифта длилось как можно дольше. Ему хотелось еще и еще раз пережить внутри себя свои чувства. У него даже рука дернулась задержать кабину на полдороге и погнать ее обратно наверх, на шестой этаж, а потом снова вниз, как бы поворачивая вспять само время, но, встретившись взглядом со своим отражением в зеркале, он тут же одернул руку, словно обжегшись, и нервно сморщился от стыда, как от боли. Кабина начала замедлять ход и остановилась, дверцы с шипением разъехались в стороны. В подвале было сумрачно, рассеянный свет жиденько сочился на пол издалека слева. Он выкатил кушетку в коридор и потолкал ее в комнату, где раздевал и одевал трупы. Это было просторное помещение, обделанное белым кафелем для влажной уборки и дезинфицирования. Часть пола также была выложена белой плиткой, другая половина покрыта металлическим щитом с круглыми дырочками, чтобы стекала вода. Кроме нескольких сдвинутых в кучу каталок, стояла там низенькая кушетка дежурного санитара, письменный стол, на который ставилась печатная машинка во время протоколирования уголовных трупов, да бродило два пошатанных стула с облезлой обшивкой.
Читать дальше