Константин Ситников - Санитар морга

Так осталось от меня одно око, которое было поистине недреманным. Но - ах, я беспечный и доверчивый человек! Как мог забыть я, что среди нас находится коварный предатель и жалкий обманщик! Жадно поглядывал он в сторону моего последнего глаза, поджидая удобного случая, чтобы накинуться на него, как коршун на куропатку, и унести его в своих когтях! И вот, когда братья меньше всего ожидали подвоха с его стороны (ибо он притворился больным и немощным), он, как волк на ягненка, набросился на мой глаз и, в мгновение ока схватив его кривыми пальцами, сунул в рот и с натугой проглотил, даже не разжевывав.

Сперва от неожиданности я ничего не почувствовал. С непостижимой безучастностью взирал я на то, как стремительно надвигается на меня огромный разинутый рот и как костяные ворота с грохотом захлопываются за мной и что-то мягкое и красное плотно окружает меня со всех сторон, с усилием проталкивая дальше вниз по длинной, узкой трубе со множеством заворотов и изгибов, напомнивших мне колена свинцового водопровода. Наконец я ощутил, что погрузился в темный и зловонный кожаный мешок, где нос к носу столкнулся со своим собственным удом, который тут же отвернулся от меня с самым независимым и - я печенками это почувствовал презрительным видом. Такое, невиданное доселе, пренебрежение возмутило меня до глубины души, и с тех пор я помышлял только о том, как добраться до этого негодника, мальчишки, и водворить его на место.

Как известно, подлецы умирают последними. Однако в равной степени это относится и к мудрецам, чей дух полон силы и благородства. Рассказывают (сам я не слышал), что спустя несколько дней, во время особенно разгульной пирушки, ознаменовавшей гибель очередной сотни христиан, император Нерон неожиданно вспомнил о той маленькой общине, которую он так удачно приказал замуровать в самом отдаленном конце подземелья, и пожелал посмотреть, что же стало с этими беднягами. Он отобрал дюжину своих ближайших друзей, схватил пылающий факел и, пошатываясь на ходу, ринулся вглубь катакомб. Пройдя многочисленные ходы и повороты, он был остановлен каменной стеной, из-за которой не доносилось ни звука. Десяток ударов предусмотрительно захваченными ломиками - и в стене образовался достаточно широкий проход для нескольких человек. Нерон ворвался в проделанную брешь и в смущении остановился перед зрелищем, которое кого угодно могло повергнуть в трепет. Девять скелетов сидело вдоль стен, и кости еще одного (моего) были свалены беспорядочной грудой в углу. Но не они привлекли внимание Нерона, привыкшего к виду смерти во всех ее проявлениях. Не они, но двое оставшихся в живых. Это были предатель и грек. Они надолго пережили остальных, но заплатили за это потерей рассудка.

Ибо разве можно сомневаться в безумии того, кто в подобных обстоятельствах сохранил всю ясность ума и здравость суждений? И разве не служат доказательством явного помешательства те прямые и четкие ответы, которые давал грек, представ на следующий день перед римским судом (на котором присутствовал сам император)? Даже самые отъявленные из мучителей не могли не признать, что держался он мужественно и стойко (как и подобает истинному христианину), что также очевидно свидетельствовало о его полнейшей невменяемости. Чтобы прекратить страдания несчастного, грек был отдан на растерзание голодным псам тотчас же по вынесении ему смертного приговора.

Что же касается предателя, то говорят (сам я не видел), что он, узрев перед собой великого императора, самым возмутительным образом повернулся к нему задом и, задрав тунику, высрался прямо на его глазах, а потом с безумным смехом схватил свои испражнения рукой и, кривляясь, протянул их остолбеневшему Нерону. Несколько мгновений смотрел император на столь необычное подношение, затем, бросив пылающий факел под ноги безумцу и стремглав выбежав вон из этого мрачного подземелья, приказал вновь заделать стену и больше никогда, под страхом смертной казни, к ней не прикасаться.

Ходили слухи (сам-то я об этом не знаю), что той же ночью, когда, после сношения с девятью придворными красавицами, Нерона безудержно рвало на необъятные груди дочери городского лавочника-еврея, великий император, между приступами рвоты и пьяной икоты, содрогаясь от омерзения, бредил о какой-то пригоршне дерьма, посреди которого, как маслина в миске полбы, лежало большое белое глазное яблоко, подмигивавшее ему с самым запанибратским видом".

ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА