Алекс Ривендж - Наш мир — тюрьма

Но все же… Все же так хорошо, что можно сейчас спеть такую разухабистую песню — сейчас, когда слышишь себя только ты сам, когда не надо беспокоиться, что заденешь соленым словечком чье-то религиозное чувств о…

Метла вновь застряла, и Джон снова нагнулся, чтобы ее освободить. Да так и замер в согнутом положении.

Прутья наткнулись на… что? Мэрфи не мог этого определить. Все компоненты здешнего мусора он за много лет знал наизусть. Пыль, будь она трижды проклята, — да. Копоть, шлак, обломки руды — да! Собачье (а порой и человеческое) дерьмо — да, да! Но это?..

Перед ним, на полу одного из боковых ответвлений, лежал пласт слизи площадью в несколько раз больше ладони. Слизь не растекалась, она сохранила свою форму даже тогда, когда Мэрфи взял ее в руки, чтобы рассмотреть поближе. Похоже, как если бы отломился кусок какой-то липкой шкуры.

Внезапно он почувствовал жжение в кончиках пальцев. Ого! Она еще и едкая в придачу! Вот дрянь!

Он с отвращением отбросил свою находку. Слизистые лохмотья ударились о решетку пола — и что-то шевельнулось под этой решеткой, едва различимое в темноте.

Джон присмотрелся повнимательней, но ничего не смог разглядеть. Во всяком случае, это не человек был там, внизу: нечего делать человеку в этом чертовом лазе. А раз не человек, значит… Ну да, прочие варианты попросту отсутствуют.

— Эй, Спайк, Спайк! — Мэрфи встал на колени, сунувшись лицом к решетчатому перекрытию.

— Спайк! Ты здесь? Что ты здесь делаешь?

Темная масса внизу шевельнулась — и Мэрфи понял, что это не Спайк. Он успел рассмотреть блестящую от липкой слизи голову, разворачивающуюся к нему страшную пасть — и это последнее, что ему довелось увидеть. Потому что тугая струя кислоты, вдруг брызнувшая из пасти, пройдя сквозь решетку, ударила ему в глаза.

— А-а-а!

Дикий крик не услышал никто — так же, как никто не слышал пения. Обезумевший от боли Джон Мэрфи, прижав обе руки к остаткам лица, слепо попятился, сделал назад шаг, другой — и рухнул прямо в главный ствол вентиляцинной шахты.

Бьющий ему навстречу поток разогретого воздуха был столь силен, что существенно замедлил падение, однако человек, упав с большой высоты, за десять метров свободного полета набрал такую скорость, что инерция падения пересилила мощь воздушной струи.

… И гудящая сталь вентилятора приняла его тело.

Освещение было приглушено, и в госпитальной палате царил полумрак. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, на больничной койке, где было бы тесно и одному. Рипли не хотелось ни говорить, ни шевелиться. Впервые за очень, очень долгий срок ей было хорошо.

Похоже, аналогичные чувства испытывал и Клеменс. Но все-таки именно он первым разомкнул губы.

— Спасибо…

Рипли не ответила. Клеменс замялся: несколько секунд он не мог решить, стоит ли ему говорить то, что он задумал.

— Я очень благодарен тебе, но…

Рипли посмотрела на него, подперев рукой голову:

— Но?

— Но признайся: ты все-таки преследуешь какую-то свою цель?

Клеменс огляделся в поисках одежды. Одежда оказалась разбросанной по всему полу — и это он-то, с его почти маниакальной тягой к аккуратности! Да, страсть обрушилась на него, как оголодавший зверь…

— Я хочу сказать вот что. — Одеваясь, он запрыгал на одной ноге. — При всей моей благодарности я не могу не замечать: ты уклонилась от ответа, причем уклонилась дважды, не считая нашей первой беседы. Первый раз — во время вскрытия, когда последовала… ну, скажем так: неловкая дезинформация. И второй раз — сейчас. Хотя, согласен, сейчас ты сделала это гораздо более очаровательным способом.

Клеменс через голову накинул форменную робу и теперь возился со змейкой-молнией. Молнию заело.

— Поэтому меня гложет одна очень неприятная мысль. Скажи, неужели ты даже в постель со мной легла — чтобы не отвечать на вопрос? И что же это за тайна такая в этом случае?!

Спохватившись, Клеменс посмотрел на Рипли почти испуганно.

Но ничего страшного не произошло. Женщина улыбнулась ему улыбкой облегчения:

— Да, было так. Но сейчас — нет. Ты мне по настоящему нравишься. Правда! А что касается тайны… Ну, давай считать так: в гиберсне я увидела страшный сон, поэтому мне нужно было точно знать, что убило девочку. Но я ошиблась. Да, к счастью, я ошиблась…

Врач недоверчиво хмыкнул:

— Сон — в анабиозе… Не знаю. По-видимому, сейчас ты совершаешь еще одну ошибку, не желая мне открыться.

— Возможно. Но если так, то это — моя третья ошибка, не вторая.