Тимофей Печёрин: Технофобия

Как и многого другого в течение почти тысячи лет.

Пробуждение произошло банально. Никакого тебе света в конце туннеля, никаких голосов «встань и иди», никаких ощущений паралича и атрофии, как бывает, я слышал, у космонавтов. Просто пробуждение, как дома, на кровати. При заморозке все реакции в организме замедляются и, потому время сна — несколько часов или тысяча лет, не имеет принципиального значения. Просто, когда настало время, моя камера разгерметизировалась, температура в ней выровнялась с температурой среды, то, в чем я был заморожен (жидкий кислород или азот, не лед же!) превратилось в пар, а организм вновь заработал. По крайней мере, так я представлял себе процесс функционирования криогенных камер, будучи знакомым с ними по паре научно-популярных передач.

Не знаю, как все происходило на самом деле, но результаты вполне отвечали моим представлениям. Очнувшись, я обнаружил себя в сравнительно небольшом (чуть побольше меня самого) сосуде цилиндрической формы. Сосуд был открыт, я мог в любой момент вылезти из него. Машинально оглядел себя — и вздохнул с облегчением. В техническом отделе не обманули. Комбинезон, дизайном напоминающий водолазные костюмы команды Кусто, действительно был на мне.

Не теряя времени, я толкнул приоткрытую створку криогенной камеры. Движение далось мне достаточно легко, по крайней мере, по меркам только что и не по своей воле проснувшегося человека. Я оказался в огромном, ярко освещенном зале, высотой несколько этажей. Правильнее, конечно, называть его складом, потому что вдоль его стен располагались полки, заставленные такими же сосудами, как и у меня. Многие из них уже были открыты, но большинство ждало своего часа. Или века. Собственно, я и сам находился на одной из полок — второй от пола.

Людей (живых и бодрствующих) не было вовсе. Не у кого было спросить, как хотя бы выйти из этого зала-склада. Правда, побродив вдоль полки, я набрел на что-то вроде платформы — металлическую прямоугольную штуку, крепившуюся к краю, причем, кажется, без всякой поддержки. Маленькими осторожными шажками перебрался я на эту платформу, и она, без прелюдий и, опять же, без внешней поддержки устремилась вниз. Нет, не камнем, как следовало ожидать по законам гравитации, а медленно, плавно, но и без скрипа, лязга и шума, этих неизменных спутников работающего лифта. Впрочем, чего я ожидал? Будущее — оно и в Африке будущее.

Порадовавшись первому, увиденному мной достижению своих далеких потомков, я осмотрелся еще раз. С боков были только полки. Еще с одной стороны я увидел стену, с опять же полками. Оставалось идти в противоположном направлении — по крайней мере, там я никаких тупиков не видел.

Так прошел я ни одну сотню метров, окруженный лишь криогенными камерами, пока не вышел к еще одной платформе. В отличие от своей коллеги, она лежала на облицованном плиткой полу, и, главное, была гораздо больше. При желании, на ней разместилось бы не меньше десятка человек.

Взойдя на платформу, на этот раз без страха и смущения, я ожидал немедленного взлета. Увы и ах, этого не произошло. Огромная тупая железяка так и продолжала покоиться на полу зала-склада. Кстати, я вспомнил, как его называть правильно. Рефрижератор.

— Ты будешь лететь или нет? — обратился я к чуду футуристической техники, обоснованно ожидая от него понимания речи. Еще и топнул ногой, но никакой реакции не последовало. — Подними меня вверх, че, не понимаешь, что ли?

Где-то на середине фразы, видимо, после слова «вверх», платформа пришла в движение, оторвалась от пола, взлетела под потолок и там остановилась. Стоило мне двинуться, как в стене, на моем пути, чинно и бесшумно растворились двери, пропуская внутрь естественный свет и относительно чистый воздух. Вдохнув его полной грудью, я сделал первые шаги навстречу будущему, жадно всматриваясь в открывающийся вид.

Погода принципиально не отличалась от той, что стояла в день моей заморозки. Серое небо, влажный воздух, накрапывающий дождь, правда, без снега. Но этим сходство с покинутым мной временем и ограничивалось.

Город изменился до неузнаваемости, я даже не был уверен, что это тот же город и, вообще, Россия. Многие здания выглядели на редкость вычурно, благодаря своим башенкам, колонам, а в отдельных случаях — округлостью. Самый нормальный вид имел «мой» рефрижератор — огромная усеченная пирамида с барельефом в виде гигантской снежинки над входом. Впрочем, не изменения архитектурных форм, к коим я был морально готов в силу их закономерности, привлекли мое внимание в первую очередь.