Александр Смолян - Закат Мигуэля Родригеса

* * *

Направляясь в Вашингтон по приглашению пресс-бюро Международного физиологического конгресса, я и не предполагал побывать в Латинской Америке. О такой возможности я впервые подумал уже в океане.

Когда можно выбирать между воздушным путешествием и морским, я почти всегда предпочитаю последнее. Оно во много раз медленнее, но зато во столько же удобней и интересней. Я выехал за целую неделю до начала конгресса, взяв билет на самый старый и тихоходный лайнер из всех совершающих рейсы на линии Ленинград - Нью-Йорк. Хотелось воспользоваться поездкой, чтобы отдохнуть, почитать, спокойно подумать, сделать кое-какие наброски для новой книги.

В судовой библиотеке мне попалась книга Родригеса "Биософия и ее борьба против психологии рабов". Со студенческих лет я не держал в руках этой книги и теперь читал с увлечением, словно впервые. Именно ею Родригес нанес в свое время решающий удар по враждебному отношению к природе, по насильственным методам освоения природных ресурсов. "Глупо и постыдно оставаться рабами природы, - писал Родригес. - Но еще глупей и еще постыдней выглядят попытки превратить природу в свою рабыню. Более того, такие попытки просто самоубийственны. Не надо думать, будто это относится только к торопливым и недальновидным практикам. И теоретикам следует помнить, что лучший способ постижения так называемых тайн природы - это учиться у нее, учиться с любовью поистине сыновней. Тайна, вырванная у врага, - это чаще всего лишь полуправда, и немудрено, что нередко она обращается против нас самих; всегда полнее правда, которую поведал нам старший друг, если упорным трудом мы завоевали его доверие, если мы умеем слушать, внимательно наблюдать и непредвзято размышлять".

Я сидел на палубе, читал Родригеса и вспоминал, какие ожесточенные споры велись когда-то в связи с выходом этой книги. Именно тогда на стыке старой педагогики и еще сравнительно молодой бионики возникла современная биософия.

В дороге я узнал, что переоценил медлительность нашего лайнера: оказалось, что он прибывает в Нью-Йорк за три дня до открытия конгресса. Это и навело меня на мысль слетать в Сан-Хозе, навестить великого ученого, давно ушедшего на покой.

Прямо из порта я позвонил в Сан-Хозе, чтобы испросить аудиенцию. Меня соединили с виллой ученого.

- Могу ли я поговорить с секретарем Мигуэля Родригеса?

- Нет, сеньор, к сожалению, ваше желание невыполнимо: у меня нет секретаря.

Он охотно согласился принять меня:

- Приезжайте завтра. Я буду ждать вас к полудню.

В самолете мне вдруг пришло в голову, что я, возможно, на многие годы запоздал со своим визитом. Что представляет собой сейчас этот глубокий старец? При всех успехах геронтологии (а они еще довольно скромны) девяносто четыре это все-таки девяносто четыре! Если человеку дается такая долгая жизнь, за это под конец взимается иногда весьма жестокая плата. Не случайно же он так давно отошел от научной работы, его совсем не слышно... Сохранилось ли в нем что-нибудь от прежнего Родригеса, каждая статья, каждая речь которого поражала смелостью и глубиной мысли, вдохновляла тысячи молодых умов? Не постигнет ли меня разочарование, не разрушится ли созданный воображением облик одного из моих любимых героев?

Я вспомнил бодрый, даже, пожалуй, веселый голос, звучавший в телефонной трубке, и отбросил эти мысли.

На следующий день ровно в полдень я подошел к вилле, стоящей на одной из окраинных улиц Сан-Хозе. Над сложенной из серого камня оградой свисали ветки плакучих ив и цветущей магнолии. Слева от калитки в камень ограды была вделана медная дощечка с надписью на испанском: "Доктор философии дон Педро Мигуэль Хоакин Родригес дель Вильяфранка".

По дорожке, вымощенной плитняком, меж квадратов которого пробивалась трава, я прошел к двухэтажному дому, поднялся на крыльцо и позвонил.

- Войдите! - послышалось из раскрытого окна второго этажа. - Входите, сеньор, дверь не заперта. И сразу поднимайтесь наверх, я жду вас в библиотеке.

В большой светлой комнате за письменным столом сидел в кресле-коляске смуглый высокий старик. Что он очень высок - это было очевидно, хоть он и не мог подняться со своего кресла.

- Простите, сеньор, что вас никто не встретил. Мои ноги давно уже никуда не годятся, а дочь ушла за покупками. Садитесь, прошу вас. Там солнце, вам будет жарко. Лучше сюда. Хотите пить? Минеральной или чего-нибудь покрепче?

Моего испанского хватило только для нескольких приветственных фраз, в основном, заранее заготовленных. Мы перешли на английский, которым хозяин владел ничуть не хуже, чем родным.