Андрей Столяров - Я - Мышиный король

Это уж - точно.

Однако, размышлять на подобные темы у меня сейчас времени не было, наша непосредственная работа действительно уже началась: потому что едва повозка Оттона свернула куда-то за угол и, по-видимому, начала громыхать по камням переулков, еще звонких и как бы просторных от утреннего мороза, как из той же промозглой, слегка оседающей подворотни, будто курица из курятника, замершего в ожидании, осторожно проклюнулась фрау Марта - в тулупе поверх платья с передником - и, в свою очередь убедившись, что окружающая обстановка опасности не представляет, мелко-мелко засеменила вдоль улицы - придерживая хозяйственную корзинку - огибая стекло темных луж и ежеминутно оглядываясь, будто чувствуя слежку.

Кружевной белопенный чепец выбивался у нее из-под капора, накинутого на голову, а застежки сапожек поблескивали медными пряжками.

Фрау Марта торопилась на рынок.

Все было в порядке.

Я облегченно вздохнул.

Теперь только требовалось подождать, чтобы она отошла подальше.

- Еще три минуты, - сказал я Крокодилу сквозь зубы.

Потому что я не хотел никаких неожиданностей.

Это только кажется, что убить человека довольно просто: выстрелил и улепетывай, как можно быстрее. А на самом деле, это - труднейшая, кропотливая операция. И соваться без подготовки тут равносильно самоубийству. А вдруг фрау Марта забыла свой кошелек и сейчас возвратится, чтобы захватить его с комода в прихожей? А вдруг возвратится Оттон, который, как последний придурок, запамятует - куда его, собственно, посылали? Или даже вдруг Старый Томас поднимется обратно в квартиру?

Мало ли, что может случиться.

Три минуты разницы не составляют.

Я даже подумал: интересно, а сам Гансик чувствует, что сейчас его придут убивать? Есть ли у него по этому поводу какие-нибудь мимолетные ощущения? Вот он просыпается, как всегда, от трезвона поставленного в кастрюлю будильника, вот он трет с просонья глаза и нащупывает колодочки шлепанцев желтыми босыми ногами, вот он убирает постель, которая превратилась за ночь в скопище простыней и подушек, а потом раздвигает обвислые шторы и недоуменно таращится в беловатую муть за окном: солнце уже прорезалось, светлая морозная дымка парит над крышами, - интересно, чувствует он что-нибудь в эту минуту: шевеление какое-нибудь в душе, слабое мучительное предугадывание финала, - может быть, у него, как одряхлевший моторчик, внезапно сбоило сердце, а, быть может, бесформенный ужас поднялся к горлу, должен же он хоть что-нибудь ощущать, или все-таки никакие флюиды до него не доходят, и он просто помахивает над головой руками, изображая зарядку, - умывается, обтирает испарину с торса концом полотенца и, по-прежнему, недоуменно таращась, как будто с попойки, раздираясь зевотой, заваривает себе желудевый кофе на кухне.

Кожа у него болезненно смуглая, точно от несмываемого загара, а неровные обручи ребер под ней вздуваются и опадают.

И моргают короткие веки с прямыми, как у собаки, ресницами.

Плоть живет, омывается кровью, впитывает утреннюю прохладу.

Неужели он так-таки ничего и не чувствует?

Трудно поверить...

Меня опять замутило, потому что я, вероятно, слишком подробно представил себе некоторые детали, все-таки не полагается герильеро иметь чрезмерно богатое воображение: подступила опасная тошнота, и во рту появился ужасный металлический привкус.

Хорошо, что намеченные три минуты уже закончились.

- Пора! - сказал Крокодил.

Мы выкатились на улицу.

Уже совсем рассвело, синеватые тени, напоминающие о зиме, поджались к стенам, начинали покапывать с крыш, воробьи, как пернатые демоны, затеяли чехарду на куче отбросов. Солнце было живое и яркое - на мой взгляд даже слишком яркое и слишком живое: резкие лучи его пронизывали буквально всю улицу, чуткий воздух дрожал, и обугленные деревья как будто подергивали спекшимися суставами, - ни одного человека не наблюдалось в искрящейся сияющей дымке, лишь на самом углу, за покосившимся газетным киоском, который, насколько я помнил, ни разу не открывался, терпеливо, как часовой на посту, безнадежно маячил нахохлившийся, наверное, продрогший Креппер, - длинные руки в карманах, лицо до половины упрятано в поднятый воротник.

Он увидел нас и - немедленно, вытащив носовой платок, вытер им якобы запотевшую лысину под вязаной шпочкой, - подавая тем самым сигнал, что все в порядке.

Как мне показалось, не слишком естественно.

Я только поморщился.

Креппер, по-моему, был здесь совершенно не нужен. Какого хрена? Что мы, вдвоем с Крокодилом не справимся? Зачем нам Креппер? Светленькие эти костюмчики, волосы, пахнущие дорогими лосьонами, как-то раз он даже пришел на явку с цветком в петлице, то ли, значит, гвоздику себе воткнул, то ли, значит, едва ли не орхидею. Креппер мне чрезвычайно не нравился. Однако, к сожалению, таковы были правила в нашей группе: в каждой акции участвует по крайней мере один наблюдатель - для страховки, и чтобы можно было иметь потом объективную картину событий. Правила эти, если не ошибаюсь, ввел лично Сэнсэй, после того, как Муха и Тарканчик завалились на ерундовой попытке увести спортивный катер из Порта. Муха тогда погиб, а Тараканчик до сих пор заикается от испуга. Что там произошло, неясно. Вероятно, они напоролись на случайный патруль. Вот тогда обозленный Сэнсэй и ввел это правило.