Андрей Столяров - Я - Мышиный король

Сэнсей помолчал.

- А, возможно, исчерпано уже и само представление. Земной Театр обветшал. Не случайно из одних персонажей вылезает комковатая вата, а из других - шестеренки с обломанными зубцами. И вытекает мазут, не имеющий ничего общего с человеческой кровью. Скоро погаснет свет, и декорации опустеют. Вот так, мой мальчик...

Он поднял на меня светло-серые большие глаза, полные в это мгновение какой-то невыносимой печали, и, наверное, впервые с момента встречи увидев в непосредственной близости, я с огромным облегчением для себя решил, что как бы там ни было, а стрелять я в него не буду. Не буду и все! Ну их всех к черту - Сэнсея, который, как акробат, балансирует под куполом цирка, сонного несчастного Гансика, уже забытого всеми и потому вызывающего теперь не жалость, а раздражение, принаряженного аккуратного Креппера, который предает, потому что ничего другого сделать не в состоянии, иронического Крокодила, съеденного до мозга костей алкоголем. К черту Ивонну, трепещущую, как муха, попавшая в паутину, собранную энергичную Кору с ее отягощающей ненавистью. Мэра, Дуремара, Геккона. И в конце концов, Нашего Великого Покровителя. Ну их всех к черту! Пусть они думают обо мне, что хотят, но я больше не буду участвовать в этом шутовском балагане. Потому что период балаганов закончился. Хватит. Выдохся. Мне это надоело! Кукловод, скрывающийся на чердаке, больше мне не хозяин. Перерезаны нити, которые связывали меня с его черными пальцами. Я теперь самостоятельно иду на ногах, и огромные дали, скрывавшиеся за сценой, распахиваются передо мною...

В общем, стрелять я не собираюсь.

- Вы правы, Сэнсей, - произнес я медленно.

И тогда Сэнсей, вероятно, благодаря своей патологической интуиции догадавшийся о моем решении, сдержанно и очень дружелюбно кивнул. И сказал, уже, наверное, как перед равным, не скрывая своего удовольствия:

- Я рад, что мы договорились с тобой, мой мальчик...

А я сказал:

- Простите меня, Сэнсей...

А Сэнсей мне ответил:

- Останемся, мой мальчик, друзьями...

Не знаю, как он, а я испытывал в этот момент чувство пронзительного освобождения. Я больше был никому и ничем не обязан. Я мог пойти вместе с Сэнсеем по его хитроумным делам, а мог остаться в кафе и сидеть здесь за чашечкой кофе, сколько мне будет угодно, я мог распрощаться с Корой, а мог, напротив, властно взять ее под руку и навсегда исчезнуть из этого проклятого города, я мог петь, я мог громко смеяться, я мог целыми днями шататься по солнечным летним улицам, и ни одна сволочь не могла мне сказать, что я не имею права этого делать.

Ощущение было необыкновенное.

И оно продолжалось все то недолгое время, пока мы вставали, неловко двигая стульями, и пока Сэнсей, внезапно решивший приобрести в буфете бутылку шампанского, недовольно рассматривал этикетку, которая, видимо, не соответствовала его ожиданиям, и пока он, все-таки после очевидного колебания передумав, с необычной любезностью открывал передо мною стеклянные двери.

Оно продолжалось даже тогда, когда мы, спустившись по щербатым ступенькам, перебрасываясь малозначащими пустыми фразами и, насколько я помню, подмигивая друг другу от избытка жизненных сил, вышли из кафе на асфальтовое пространство площади, залитое солнцем, и оттуда, из этого солнечного пространства, неожиданно, как покашливание дожидавшейся смерти, полетели отрывистые хлопки пистолетных выстрелов, и я вдруг увидел Кору, идущую к нам через площадь и ее сцепленные напряженные руки, в которых посверкивало тупое рыло "никкодера".

Даже тогда это ощущение продолжалось.

И я крикнул Коре, в свою очередь далеко протягивая ладони:

- Не стрелять!..

И, наверное, в ту же секунду, понял, что стреляет вовсе не Кора, а стреляют трое или четверо коренастых расторопных мужчин, будто выброшенных из машины, припаркованной у обшарпанного фасада Консерватории.

Все произошло в считанные мгновения.

Сэнсей, точно отброшенный, ударился о стеклянную поверхность витрины, которая содрогнулась, и, прилипнув к ней, медленно сполз на асфальт - протирая спиной широкую чистую полосу. Пиджак у него распахнулся, галстук, как нечто отдельное, закинулся далеко на плечо, а пониже карманов отглаженной белой сорочки, сияющей белизной, проступили малиновые безобразные пятна с рваными дырами посередине, и из дыр этих, когда он неловко осел, неожиданно выплеснулась такая же малиновая мерзкая жидкость.

Сэнсей захрипел.

Но он был еще, по-видимому, в сознании: ногти его царапали кобуру, закрепленную подмышкой ремнями, а глаза поворачивались, как на осях, обозревая окрестности.