Андрей Столяров - Сад и канал

Полковник был мертв. Он лежал на ступеньках, ведущих к воде, черные тупые ботинки его облепила ряска, а штанины форменных брюк были мокрые до колен. Словно он перебрел сюда с того берега. Он покоился навзничь, руки, как птичьи лапы, скрючились — над горкой груди, а неподалеку от лысого черепа валялась фуражка. И валялся знакомый распухший портфель, застегнутый на ремни. Тошнотворно-знакомый портфель — из коричневой кожи. Было странно рассматривать их по отдельности: полковника и портфель. Мне казалось, что два этих образа неразделимы. Вот полковник вылезает из черной «Волги» — отдуваясь и прижимая портфель к животу. Вот он неторопливо шествует по пустынной набережной, и портфель чуть колышется в правой его руке. Вот он завтракает, сидя на чистом ящике в углу стройплощадки, и тогда неизменный портфель зажат у него между ног. Независимо друг от друга они не существовали. Но не это окончательно убедило меня. Убедило меня нечто совсем иное. Убедило его изменившееся, чужое лицо. Оно как бы выгорело, провалилось, обуглилось, мутным камнем блестели морщинистые глаза, старческое мясо с него исчезло, потемневшая твердая кожа присохла к костям. Впечатление было очень неприятное. Полковник походил на мумию. Правда, я никогда не видел мумий. Мертвецов, впрочем, я тоже еще никогда не видел. Я присел и потянул портфель на себя. Неожиданно легко он раскрылся. Высыпались какие-то документы, бумаги. Ничего этого я трогать, конечно, не стал. Никогда не следует трогать чужие портфели. И тем более — портфели военных. Даже если эти военные валяются — без признаков жизни.

Ситуация в данный момент была такая: справа от меня непрерывно трещали кусты. Там ворочалось что-то грузное, медленное, неуклюжее, что-то харкающее — наверное, сразу несколько человек. Но — без голоса, уже, вероятно, в агонии. Во всяком случае, подниматься туда я бы не рискнул. А по левую руку было пока сравнительно тихо. Но зато там подпрыгивали какие-то крохотные огоньки. Будто блохи. И мне это тоже не нравилось. Но особенно мне не нравился сам Канал. Почему-то он зарос мелкой ряской. Как отстойник. Хотя вчера еще был совершенно чист. И поверх душной зелени лежали широкие листья кувшинок. Обращенные к небу глянцевой своей стороной. А на некоторых уже распустились темно-желтые сочные дольки: чашка, пестик, тычинки, источающие аромат. Никаких кувшинок вчера тоже не было. И вдобавок, на другой его стороне, где раскинулись крепкие уродливые деревья, составляющие стиснутый двумя перекрестками сад, будто души воскресших, поднявшиеся из преисподней, спотыкаясь, выламываясь, двигался

— хоровод. Что-то мерзкое. Какие-то ломкие тени. Трехголовые, тощие, с вениками хвостов. Многорукие, страшные, точно мутантные обезьяны. Луч прожектора со стройплощадки висел среди них, как бревно. И они, как в бревно, ударялись в него — отскакивая. А на черной суставчатой колокольне метался набат. Гулким басом тревоги выкатывая удары. Кое-где зажигались безумные окна по этажам. И со звоном распахивались задубевшие рамы. Вероятно, паника охватила уже целый квартал. И теперь перекидывалась в соседние микрорайоны. Затрещала сигнализация в Торговых Рядах. А под мощными арками их замелькали фигуры охранников. Хлопнул выстрел. Пронзил черноту милицейский свисток. Я догадывался, что происходит очередное «явление». Девятнадцатое по счету, и, видимо, здесь — его эпицентр. Угораздило меня оказаться точнехонько в эпицентре. Впрочем, поручиться за это, конечно, было нельзя. О «явлениях» толком еще ничего неизвестно. И возможно, что эпицентр его находится вовсе не здесь.

Главное сейчас было — не дергаться. Обтерев о камень пальцы, трогавшие портфель, пригибаясь, чтобы со стороны не было видно, я перебежал к кустам, где подпрыгивали те самые крохотные огоньки. Почему-то огоньки казались мне наиболее безобидными. Россыпь их тут же брызнула — зарываясь под дерн. Островерхие густые кусты затрещали. Я надеялся, что набат с колокольни заглушит этот треск, и поэтому он не привлечет ничьего внимания. Но едва я присел — под акацией, в сохнущей темноте — отдуваясь и притормаживая колотящееся сердце, как сорвавшийся сдавленный голос всплеснулся: Кто — там?.. — а потом застонал, закачался, заплакал: Уйдите, уйдите!.. — Напряженные жесткие руки оттолкнули меня, я никак не мог справиться с выгнутыми локтями — проломил их сопротивление, прижимая к себе, в это время вдруг повернулся слепящий прожектор, и в раздробленном листьями ртутном тумане его я узнал, отрезвев, соседку из нижней квартиры.