Андрей Столяров - Телефон для глухих

Мы лежали носом в горячей пыли. Это очень неприятно - лежать носом в пыли. Я непрерывно кашлял. Словно в горло напихали наждачную бумагу.

- Дело дрянь, - сказал Водак.

Толстый подбородок его расплющился о пол - так он прижимался.

Головная машина, продавливая гусеницами асфальт, описала круг по площади, заваленной обломками и телами. Оба пулемета ее методично обливали окна жестким свинцом.

Будто дезинфицировали.

Я распластался, как газетный лист. Позади что-то громоздко обрушилось, медленно простонало железо. Круглый термостат покатился по полу, перемалывая внутри себя стеклянные бюксы с культурами "вечного хлеба".

Танк замер напротив разваленных казарм. Пламя обгладывало вздыбленный скелет арматуры. Оттуда постреливали - редко и бессмысленно. Это была агония. Гарнизон кончился.

- Как считаешь - местные? - спросил я.

- Навряд ли, - ответил Водак. - У здешнего правительства нет танков.

Конечно. Я мог бы сообразить и сам. Закон о демилитаризации страны пребывания. Значит, это были не местные экстремисты. Значит, это была интервенция. Регулярные воинские части. Спецподразделения. Обученные и оснащенные. Возможно, сразу нескольких стран и почти наверняка с негласного одобрения какой-нибудь великой державы.

И тогда наше дело действительно дрянь.

На площади хлопали одиночные выстрелы.

- Сволочи, добивают раненых, - Водак заскрипел зубами. Из порезанной щеки вяло потекла кровь. Расстегнул кобуру. - Мое место там.

- Не дури, майор, - нервно сказал я. - Куда ты - с пистолетом...

- Знаю, - очень спокойно ответил Водак и застегнул кобуру. - Но ты все-таки запомни, что я - хотел. У тебя память хорошая? Вот и запомни. А когда спросят, расскажешь.

Я с изумлением посмотрел на него. Это был тот самый Водак - стриженый и широкоплечий, всегда немногословный, уверенный в себе Водак, чех, офицер международных войск в звании майора, специалист по режиму оккупации, с которым я каждую субботу играл в шахматы - по доллару партия, и очень умеренно, насколько позволяла валюта, поглощал сладкие коктейли в подземном баре "Элиста".

- Обязательно спросят, - сказал он. - Мне теперь полжизни придется объяснять, почему я здесь, а не там.

- А почему ты не там?

- Потому что, - сказал Водак и отвернулся.

Стрельба прекратилась. Только, как вьюга в трубе, завывал пожар в казармах. Весело дребезжа, вывернулась полевая кухня, похожая на самовар с колесами. К ней потянулась очередь солдат - подставляли котелки, смеялись.

- У них, оказывается, и пехота есть, - процедил Водак.

Внутри здания, где в пыльном сумраке журчала вода из перебитых труб, раздалось пронзительное мяуканье. Почти визг. Как ножом по стеклу.

- Клейст! - сказал я. - Это он!

Водак быстро прижал мою голову.

- Жить не хочешь?

Мяукали длинно и жалобно. Я как-то видел кошку, попавшую под грузовик. То же самое - невыносимо до слез. Начал отползать от пролома, через который мы смотрели. Халат задирался на голову. Локтям было больно.

- С удовольствием пристрелил бы этого подонка, - сказал Водак.

Пригибаясь, мы перебежали пустой коридор. Блестели эмалевые двери. У меня в кабинете был хаос. Часть потолка рухнула. Из бетонных глыб опасно высовывались прутья - толщиной в руку. Удушающе пахло горелой изоляцией. Я мельком подумал, что автоматика, наверное, не вырубила сеть. Было не до того. Клейст сидел в моем кресле, отталкивался от пола ногами насвистывал. Как на пляже. Странная это была картина. Нереальная. Над головой его зияла дыра. В ней - золотое, тронутое солнцем небо.

- Ты не ранен? Дай мне сигарету! - задыхаясь, сказал я.

Он не сразу перевел на меня пустые глаза. Посмотрел с любопытством.

- С чего бы это?

Мне не понравилось его лицо - бледное, даже зеленоватое на скулах. Нехорошее лицо. Будто стеариновое. Водак за моей спиной сплюнул и выматерился от души.

- А сигарету я тебе не дам, - сказал Клейст. Аккуратно пересчитал в пачке. - Девять штук. Самому не хватит.

Вытянув длинное тело, закачался - осыпанный мучной крошкой. Руки на подлокотниках. Засвистел танго. Он всегда любил танго. Глядел сквозь дыру в утреннее небо.

Я почувствовал, что начинаю разделять всеобщую неприязнь к семиотикам. Подумаешь, дельфийские жрецы - обедают за отдельным столиком. В кино не ходят, в бар не ходят - не интересно им. Придумали себе языки: два слова человеческих, а двадцать - тарабарщина. Я пробовал читать их статьи гиблое дело. Еще Грюнфельд говорил, что скоро семиотики будут изучать Оракула, а мы будем изучать семиотиков. Или: "Если хочешь, чтобы тебе хорошо платили, занимайся тем, чего никто не понимает". То есть, опять же семиотикой.